Русская болезнь

Зависимость от экспорта энергоресурсов в сочетании с неработающими институтами — не голландская, а русская болезнь, утверждает научный руководитель Центра культуральных исследований постсоциализма Казанского федерального университета,  профессор Кембриджского университета Александр Эткинд.

В 1977 г. журнал The Economist описал «голландскую болезнь» — спад производства, зафиксированный в Нидерландах после открытия там большого месторождения газа. За прошедшие полвека развитые страны научились лечить эту болезнь, собирая нефтедоллары в суверенных фондах и таким образом«стерилизуя» их. Те страны, которые, как Россия, Иран или Венесуала, не справляются со стерилизацией, подвергаются демодернизации. Это одна из главных проблем современного мира, и образцом здесь является Россия с неустоявшимися правами собственности, политическим авторитаризмом и другими особенностями, которые экономисты вежливо называют «дурными институтами». Мы имеем дело не с голландской, а с русской болезнью в современной России и в других частях мира.

Томаса Пикетти, чья книга «Капитал в ХХI веке» сейчас имеет баснословный успех на международном рынке, надо было бы спросить, почему он не делает различий между капиталами разного происхождения: теми, которые лежат в земле в качестве разведанных запасов и дают капитализацию компаниям ExxonMobil и «Газпром», и теми, которые связаны с трудом и потреблением. Пикетти сказал бы, что поскольку и те и другие акции ликвидны, то с точки зрения их владельца разницы нет. Но на деле эти два вида капитала глубоко различны: в трудозависимой экономике у сосредоточения капиталов есть границы, связанные с необходимостью мотивировать массовый труд, широко инвестируя в образование, здравоохранение, потребление, пенсии. В ресурсозависимой экономике у неравенства нет пределов.

Добыча двух типов

Экономисты Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон различают экстрактивные и инклюзивные государства. В экстрактивном государстве военная элита и трудовое население разделены культурными барьерами. Элита собирает свои доходы с трудового населения, рутинно применяя насилие, и с помощью того же насилия охраняет себя от смешения с населением. Примером является российская экономика середины XIX в., основанная на крепостном праве: элита и крестьяне разделены сословными границами, но при этом зависят друг от друга, потому что без крестьян не было бы частных благ, например еды и дохода, а без элиты не было бы общественных благ, например безопасности. Это была хищническая и часто неэффективная элита, но все же такой тип экономики обеспечивал полную занятость населения.

В инклюзивном государстве нет внутренних границ. Элита включает в себя лучших, чтобы те обеспечили посильный труд всем остальным. Звучит хорошо, но насколько реалистична такая ситуация? Социологи знают, как воспроизводятся элиты даже в англосаксонских странах; больше половины студентов Кембриджа происходят из частных школ, в которых учатся только 8% британских детей. Институциональная теория показывает, что лишь инклюзивное государство обеспечивает долговременный экономический рост. Но проблемы современного мира, от ипотечного кризиса до нефтяного проклятия, связаны с реальностями экстракции, когда вверх по социальной лестнице поднимаются ценности, а люди остаются на месте.

На мой взгляд, экономисты смешивают два типа экстрактивного государства — аграрное (обеспечивающее полную занятость) и противоположное ему, в котором элита зависит не от труда населения, но от промысла природного ресурса. Я называю это ресурсозависимым, или суперэкстрактивным, государством. В такой стране не работает трудовая теория стоимости: цена на сырье не зависит от труда, затраченного на его добычу. У государства, торгующего сырьем, нет причин развивать механизмы управления, способствующие справедливости, конкуренции и верховенству права: такое государство не зависит от налогообложения, а значит, не зависит и от населения. Наоборот, население такого государства будет зависеть от перераспределения доходов, полученных с одного далекого месторождения. Но у этого государства будет множество врагов, а значит, возникнут серьезные издержки, связанные с безопасностью. Вместо институтов, которые заняты производством труда и знаний, тут складывается аппарат безопасности, необходимый для защиты транспортных путей и финансовых потоков. Развивается и бюрократическая система, которая перераспределяет материальные блага, оставляя себе нужную долю.

В суперэкстрактивнoм государстве элита эксплуатирует ресурсы, например меха или нефть, почти без участия населения. По подсчетам экспертов фирмы «Инком-недвижимость», в Москве работник нефтяной промышленности может скопить на среднюю квартиру за восемь лет, а медсестра — за 50. Эта разница не количественная, а качественная: нефтяник реально купит себе квартиру, медсестра никогда ее не купит. Помимо 2%, занятых в сырьевых секторах экономики, есть еще одна необходимая группа граждан: 4%, которые обеспечивают безопасность. Они защищают трубы, банки и границы. Еще есть большая группа юристов (в России около 1%, вчетверо больше, чем в Германии), которая занимается разрешением конфликтов, возникающих внутри элиты, между элитой и населением и, наконец, внутри населения. В общем, возникают два класса граждан: привилегированное меньшинство, которое добывает, защищает и торгует ценным ресурсом, и все прочие, чье существование зависит от перераспределенной ренты. Такая ситуация создает жесткую структуру, похожую на сословную. Деньги в таком государстве циркулируют как кровь в человеческом организме, по двум сообщающимся кругам. В малом круге, который проходит через сеть скважин и труб, будто это легкие, артериальная кровь заряжается свежими капиталами; через большой круг эти капиталы питают все концы организма, останавливаясь в капиллярах, закупоривая вены, откладываясь в стенках отмирающих сосудов.

Заработок и благотворительность

В соседней стране, которую я назову трудозависимой, богатство нации создается трудом граждан. Тут нет другого источника благосостояния, чем работа населения. В этой экономике действует старая аксиома: стоимость создается трудом. Государство облагает этот труд налогом и не имеет других источников дохода. Тут не только граждане заинтересованы в своем образовании и здоровье, но и государство, поскольку чем лучше работают граждане, тем больше они платят налогов. Чем более инклюзивна элита в таком трудозависимом государстве, тем лучше оно управляется.

В суперэкстрактивном государстве население становится избыточным. Такое государство собирает свой бюджет не налогами с населения, а в виде прямой ренты, поступающей от добычи и торговли естественным ресурсом. Налогоплательщики не могут контролировать правительство такого государства. Поскольку государственный промысел требует сравнительно мало труда, у трудящихся нет возможностей для забастовок. Богатство нации не зависит от труда и знаний народа, поэтому здравоохранение и образование становятся неактуальными для национальной экономики. Вместо того чтобы быть источником национального богатства, люди теперь зависят от благотворительности государства. Население привыкает к субсидиям, которые оно получает от государства. Эти субсидии могут быть натуральными, как газ, электричество или бензин по льготным ценам, или денежными. В любом случае эти выплаты невыгодны государству, и оно стремится их сократить, что становится главной внутриполитической проблемой, более важной, чем налоги. В этой биополитике население убывает вследствие не намеренного уничтожения, а систематического пренебрежения. В этой среде образуется порочный круг: чем больше государство полагается на природные ресурсы, тем меньше оно инвестирует в человеческий капитал; чем ниже развитие человеческого капитала, тем больше такое государство зависит от своей торговли ресурсами.

Давайте посмотрим на типичную ситуацию в области международных отношений — торговлю между двумя государствами: ресурсо- и трудозависимым. По сути, это игра двух участников, один их которых продает ценный ресурс, а другой покупает его, обменивая на продукты труда своего народа. Классическая политэкономия описывает трудозависимое государство, а не ресурсозависимое. Политэкономия учит, что, заботясь об эффективности, трудозависимое государство способствует развитию внутренней конкуренции, прав собственности и публичных благ, обеспечивает технический прогресс и социальную инклюзию граждан. Все это не обязательно произойдет в ресурсозависимом государстве, хотя умный правитель может, в подражание другим странам, развивать те же функции. Скорее всего, однако, правители ресурсозависимого государства угнетают свое население, пока оно терпит угнетение, и продают ​​свой ценный ресурс, получая от соседа большие, потенциально неограниченные капиталы.

Однако и у них есть проблемы. Так как эти правители не обеспечивают в своей стране права собственности, они не могут полагаться на свои капиталы, держать их в стране и передать их детям. Вместе со своими подданными правители страдают от недостатка публичных благ, например справедливого суда, чистого воздуха или хорошего здравоохранения. Им нужны блага, которые доступны только в трудозависимом государстве. Так происходит следующий шаг в нашей игре: элита ресурсозависимого государства хранит депозиты в трудозависимом государстве, там же решает свои конфликты, держит там свои семьи. Парадоксальным, но понятным способом за рубежом эта элита инвестирует в те самые институты, которые она не поддерживает или даже разрушает у себя дома: справедливые суды, хорошие университеты, парки. Это ситуация, которую мы наблюдаем в отношениях России, например, с Англией.

В нашей игре можно ожидать равновесия, которое сохраняется, пока продолжаются мир и торговля между двумя государствами. Цены на сырье растут, конечно, но трудозависимое государство получает свой ​​капитал обратно в форме вкладов, инвестиций, платы за услуги и пузыря недвижимости. Вроде бы это хорошая, стабильная ситуация, в которой обе стороны выигрывают. Самый важный вопрос для теории, однако, внутренние источники изменения этой простой системы. Что может разрушить такой союз? Это может быть истощение природного ресурса, как это произошло с мексиканским серебром, русскими соболями или слоновой костью из бельгийской Африки. При истощении цена ресурса поднимается так высоко, что ему придумывают местное замещение. Но даже без абсолютного истощения заграничного ресурса научный прогресс и защита авторских прав ведут к тому, что трудозависимое государство станет производить дешевые местные заменители и уничтожит спрос на зарубежное сырье. Так когда-то произошло с английской овечьей шерстью, которая заместила массовый импорт российских беличьих шкурок, и это может повториться, например, со сланцевым газом.

Но импортозамещение — длинная история. Может быть, стоит расширить нашу игру двух государств до трех участников. Так в нашей игре появляется что-то вроде возможной колонии, в которой каждый может найти то, в чем нуждается или что воображает (похоже на Украину, не так ли?). Два первоначальных игрока будут тогда конкурировать за это третье государство, пытаясь превратить его в собственную копию. Соревнуясь в колонизации этой страны, два наших игрока могут, вероятно, наслаждаться периодами мира, но их конфликт неизбежен. Это плохая новость, но есть и хорошая: взаимозависимость остановит конфликт, не дав ему перерасти в полномасштабную войну. Но третьему игроку от этого не легче.

Оригинал статьи здесь.