Александр Сладковский: "Всю жизнь ищу баланс"
20 октября главный дирижёр и художественный руководитель Государственного симфонического оркестра Республики Татарстан Александр Сладковский отметил юбилей. Накануне он поделился историей своей жизни в интервью.
– «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Всё так, как писал Бродский? Вы же ведь родом из города, где на свет появился Чехов, скончался Александр I и дал клятву посвятить свою жизнь борьбе за свободу и счастье Джузеппе Гарибальди?
– Таганрог – чудный морской город! Моя мама жила там с пяти, что ли, лет. Там она в школу пошла. С подругами своими там училась, – тогда же женские гимназии ещё были. А потом судьба их разбросала. Кто-то на Запад попал. Были такие удивительные случаи. Одна из её подруг уехала в Париж, окончила Сорбонну, а потом, спустя десять лет, вернулась в Таганрог: «Господи! Да тут же ничего не изменилось!» Я родился в Таганроге. Сейчас приезжаю туда, и, спустя пятьдесят пять лет, могу сказать то же самое. Время там остановилось на эпохе Петра Великого. Я обожаю этот город, обожаю море. Но я же очень рано уехал оттуда. В десятилетнем возрасте поступил в кадетское музыкальное училище в Москве. Да, я возвращался в родной город на каникулы, но это была уже совсем другая жизнь.
От Таганрога у меня осталось ощущение этакого южного шарма, аромата: запах шашлыков на пляже, семечки, которыми торговали бабули, чёрная икра, совершенно уникальный выбор рыбы, даже в те голодные достаточно времена на рынке всегда можно было купить паюсную икру… Когда я из Москвы приезжал на каникулы, бабушка распоряжалась: вон там икра стоит, не трогайте, это только для Саши. И климат, и море, и эта забота бабушкина – вот, что для меня город детства…
– Свободная жизнь, значит, полная наслаждений?
– Не совсем. В нашей семье, патриархальной такой, настоящей, с немецкими корнями, всё было очень строго, занятия по расписанию. Как в немецком языке – очень точная лингвистическая формула: нет ни одного лишнего слова, всё на своих местах. В моём детстве было так. Всё очень чётко. Нет, я никогда не был настроен на то, что в жизни будет всё белое, пушистое, мягкое и нежное. Мой дед отсидел в Сибири за то, что он был немцем. И у меня генетическая память осталась очень сильная. То, что он пережил, я не желал бы своим врагам. Я воспитывался в среде, которая учила сопротивляться обстоятельствам, системе, злу. Дед мой был очень уважаемым педагогом в авиационном техникуме. Он был инженером, закончил в 1935 году Новочеркасский индустриальный институт, основанный ещё в 1907 году как Донской политехнический институт. Сейчас это Южно-Российский государственный политехнический университет имени атамана Платова. Дедушка мой был очень большим мастером по авиационной сварке и пользовался совершенно фантастическим авторитетом. Так вот, несмотря на то, что получил по полной от власти, он сохранил человеческое достоинство и никогда никого не обижал. А бабушка была при дедушке – ухаживала за ним, занималась хозяйством, весь дом держался на бабуле.
У нас была огромная семья – мы жили в половине дома из трёх комнат ввосьмером: кроме меня, прабабушка, дедушка с бабушкой, мама, папа и два моих брата. Это было очень непросто. Мама была музыкантом. С папой немножко длинная история – мне было меньше года, когда они разошлись. Он рано ушёл из жизни от обширных инфарктов, последовавших один за другим. А отчим, который меня воспитывал, был инженер и музыкант. Они с мамой постоянно музицировали, преподавали и в училищах, и в школах музыкальных. В доме всегда бурлила жизнь, вечно были какие-то студенты, ансамбли, я просыпался под звуки музыки… Они очень интенсивно жили. Это был пример для меня.
– А для братьев? Они тоже музыкантами стали?
– Нет, один стал психологом, ведущий специалист в Таганроге. Он хоть и младший в семье, но по духу, наверное, самый старший из нас. Построил дом на той же территории, где дедушка с бабушкой жили. У нас там сад, довольно большой участок. Средний брат выучился на кларнетиста, но как-то не срослось у него с музыкой. Он получил второе образование, стал архитектором, сейчас в Москве, строит дома по своим проектам.
– Только Вам не удалось вырваться из плена музыки?
– А мне никогда и не хотелось чем-то другим заниматься. Я попробовал очень много профессий в своей жизни – и переводчиком был, и менеджером, занимался организацией поездок оркестров по Германии, но это была такая пауза между службой в армии и поступлением на оперно-симфоническое отделение дирижёрского факультета Санкт-Петербургской государственной консерватории. Это время я заполнил, как мне кажется, со смыслом. Я многое узнал из того, что мне потом пригодилось, услышал много музыки, восполнив пробелы, которые у меня возникли во время учёбы на военно-дирижёрском факультете в Московской консерватории, я очень многое передумал, очень многое переосмыслил. У меня было очень много времени побыть с самим собой. И пошёл в Санкт-Петербургскую консерваторию вполне осознанно.
Тогда, когда моим сокурсникам было по девятнадцать лет, мне уже было за тридцать. Это было очень жестоко по отношению к самому себе. Я не знал вообще, смогу ли я чего-то добиться хоть в маленьком моём масштабе. Возрастной ценз мешал этому невероятно. Двенадцать лет в карьере – очень большой срок для музыканта. Да и в любой профессии. И служба в армии была тяжёлым «хвостом». Уважаемые профессора считали, что с этим наследием я не могу претендовать вообще ни на что. И создавали мне невыносимую для существования среду.
Было время, когда я боялся говорить, что у меня за плечами армейская служба. Я чувствовал себя изгоем. У меня были периоды такие, когда не было ни копейки на пропитание. На пачку сигарет двадцати копеек не было, не то чтобы одеться или барышень пригласить куда-то в кафе. Ой, я не знаю… Я не грёб никогда против течения. То, что я делал, было от души и не противоречило никаким законам – нравственным и моральным. Многое было в моей жизни, но это никогда не ломало меня. Я верил, что всё можно пережить ради великой цели – реализации тех возможностей, которые даны мне от природы. Для меня важно было полное погружение в эту среду и умение правильно потратить своё время. Я сидел в своей комнате в общежитии на улице Доблести и не мог оторваться от партитур.
Я ведь поначалу очень много дирижировал бесплатно. Я хотел как можно выше взлететь. Не в смысле карьеры, хотя я понимал, что мне уже скоро тридцать три – возраст, когда, если дирижёр не становится главным, то маловероятно, что он чего-то добьётся. И всё, что можно было реализовать в тот момент, я реализовал. Премия III Международного конкурса дирижёров имени Сергея Прокофьева в 1999 году. И буквально через год я стал главным дирижёром Государственного театра оперы и балета Санкт-Петербургской консерватории.
– Когда-то Вы бедствовали, теперь Вы – один из самых богатых людей в сфере татарстанской культуры…
– Не один из, а самый богатый. Официально. Я же не скрываю свои доходы. Как госслужащий я каждый год их декларирую. Всё заработано честным трудом. Я езжу заграницу, получаю и там, и в России очень высокие гонорары, если выезжаю работать с другими оркестрами. В 2018 и 2019 годы – был пик таких поездок… Другим кажется, что всё в моей жизни безоблачно, и деньги сами с небес сыпятся, но, поверьте, всё это очень обманчиво. За таким богатством стоит огромная работа. Если я еду «Травиату» в «Геликон-опере» ставить – я её учу. Для того, чтобы иметь право встать за пульт, мало просто знать музыку, надо серьёзно попотеть над раскрытием её смысла. Каждую свободную минуту я садился за партитуру. И этот труд постижения неизбежен. Я бы мог, конечно, всю жизнь дирижировать только Пятой симфонией Чайковского, но…
– А зачем Вам много денег?
– С ними я получил возможность реализовать свои мечты. Дед ездил на трофейном мотоцикле BMW преподавать в техникум. Дедушкина фамилия была Вестнер. И студенты расшифровывали BMW как «Боевая Машина Вестнера». Я помню запах того мотоцикла с детства. Сейчас я купил себе BMW R1250GSA. Я могу себе позволить то, о чём в те годы даже помыслить не мог. Я купил себе дом здесь, в Зеленодольском районе, я купил себе дом в Юрмале – я очень этого хотел, я влюбился в этот город очень давно. И теперь я почти год не могу туда попасть. Люблю в Вене бывать, там я чувствую себя абсолютно в собственной среде. Я купил себе одну машину, вторую машину. Возле дома под Казанью у меня участок небольшой. Я его засадил колоссальным количеством всяких растений и пережил там трагическую судьбу кедров – летом два года назад было слишком жарко для них. Понимаете, хочу в свои годы немного пожить для себя. Я же никогда для себя не жил. Я наслаждаюсь этим, живу с открытым сердцем. И всё помогает мне творить.
– У Вас, вроде бы, есть сын?
– У меня трое детей – сын и две дочери. Сын – Станислав – закончил журфак Санкт-Петербургского университета, политическую журналистику там изучал. Когда он начинает говорить, я так тихо сажусь и слушаю: у него голова – реально Дом Советов. У него потрясающее базовое образование, он занимается какими-то политтехнологиями. Средняя дочь поёт попсу. Она – автор-исполнитель со своим фирменным именем, вторым, творческим – Тося Чайкина. Она сама играет на барабанах, на рояле, на всём, на чём возможно, прекрасно поёт, пишет тексты. У неё своя дорога, она имеет на это право, и я её всячески поддерживаю. А младшей дочке пятнадцать лет исполнилось. Маша учится при Санкт-Петербургской консерватории, играет на фортепиано, это её специальность. С молодых ногтей она была в детской труппе Михайловского театра. Сейчас тесно сотрудничает с Мариинкой. Она знает огромное количество музыки, у неё сильный характер, достаточно большой слуховой опыт. И я так понимаю, что она будет оперным режиссёром. Я очень рад, что все мои дети – достойные продолжатели нашего рода.
А ещё у меня есть внук, которого зовут Александр Сладковский-младший, ему два с половиной года, – просто какое-то чудо. И внучка Катя – круглая отличница. Ей двенадцать лет, а она говорит по-испански так же свободно, как и по-русски. Мы почти всё время на связи со всеми. По телефону через день созваниваемся. А вживую общаться редко получается. Мы хотели в Прибалтику прошлым летом с сыном съездить, но не случилось. Только средства коммуникации выручают. Малой меня узнаёт и сразу же: «Деда».
– Получается, что Вы – счастливый человек?
– Я счастливый человек. Я имею всё, что когда-то хотел. Счастье – не когда ты всё имеешь, а когда ты получаешь удовольствие от того, что имеешь. Это ещё азербайджанский философ-писатель Бахтияр Мелик оглы Мамедов заметил. Счастье – это чувство меры. Чему учит музыка – так это как раз той самой мере. Если играть эмоционально, то это не должно быть чрезмерно эмоционально. Если играть в ансамбле, то должно быть всё прозрачно, ясно, чётко, музыкально, но в то же время дисциплинированно. Я так всю жизнь и ищу этот баланс.
– Вы постоянно живете в мире музыки?
– Да что Вы! Нет, нет, нет и ещё раз нет. Не буду говорить неправду. Если нет какого-то срочного заказа, где требуется учить музыкальный текст, не вставая из-за стола, я могу, допустим, с утра взять палочки скандинавские и пойти в лес. Я могу взять спортивную сумку и поехать в свой клуб, где занимаюсь спортом, плаваю в бассейне. Будет другое настроение, могу не вставать с кровати вообще, включить телек и целый день пролежать, листая в телефоне соцсети. Или могу пересматривать видеозаписи мастеров, которые мне очень близки. Я обожаю кино, триллеры с непредсказуемой развязкой. Я очень люблю комедии. Люблю истории, где герои побеждают непреодолимые обстоятельства.
– Из длительного карантина Вы вышли в новом образе, напоминающем этакого былинного богатыря: бородка, ружьё, стальной конь…
– Когда я сидел дома, мне не было нужды бриться. А на сцену надо выходить в академическом образе. Борода – ближе к пандемии, чем к сцене. Кончилось наше великое сидение, я сбрил с себя все воспоминания о нём. А мотоцикл и охота… Всё это время меня, помимо музыки, они вдохновляли, помогая пережить пандемию. У меня есть дома оружие. Я им увлекаюсь. Охота – страсть огромного количества мужчин. Но если ты можешь себе это позволить – это особое ощущение. У меня пока не было ни одного трофея, я пока стреляю по тарелочкам. Спорт и увлечения делают жизнь интереснее и насыщеннее.
– А друзья? Кто имеет шанс стать Вашим другом?
– Это нельзя спрогнозировать. Когда у тебя с человеком складываются деловые отношения, как правило, это цементирует. Ты находишь некие точки соприкосновения, которые нельзя уловить. В какой-то момент ты понимаешь, что ты нуждаешься в этом человеке. И помимо творческой и профессиональной кооперации ты получаешь ещё рядом с собой человека, с которым ты на одной волне, который тебя понимает прекрасно. Дружить – это не просто. Солисты, с которыми я встречался за четверть века, стали моими друзьями. Мне с ними понятно, приятно и во время репетиции, и во время концерта, и после. Мы видимся редко – это тоже большое подспорье в дружбе. Мы не обременяем друг друга ничем, но мы всегда готовы друг другу помочь. У меня есть друзья и не музыканты. Их очень мало, но я ими очень дорожу. С ними мы находим тот самый баланс, когда нет никакой навязчивости, никакой зависимости, а есть только радость общения. Я раньше к этому по-другому относился. Сейчас я этим гораздо больше дорожу. Твои друзья – это партитуры, которые удаётся сыграть.
– Кстати, о сыграть… Вы практически всё, что Вам удаётся как дирижёру, как исполнителю, переводите в цифру. Желание остаться в вечности?
– Всё, что мы делаем с оркестром, сделано в высшей степени качественно, и я не имею права как дирижёр, просто оставить это в пустоте: сыграли, мол, ну и забыли… Я обязан не то, чтобы в вечности, их оставить, но я обязан оставить их в цифре, в том виде, которого они достигли в своём мастерстве. Я с ужасом думаю, что нет записей Натана Рахлина с его оркестром, а ведь ходят легенды об их концертах. После Фуата Мансурова что осталось? У оркестра не было ни буклета своего, ни летописи исполнительской, ни записи программ – что они играли, где они играли, с кем они играли… Как я могу оставить в небытии – хотя бы звуковом – то, чего этот оркестр добился? Так как мы сейчас работаем, не работает ни один оркестр. При всём уважении к коллегам, это так. Я понимаю, что условия у нас шикарные. Мы имеем такую мощную поддержку со стороны президента Республики и всей его команды, какой нет нигде в России. А как по-другому можно оставить после себя след – не в истории, нет, в памяти, которая продолжает жить, когда умолкнут звуки? Не каждый оркестр играет циклами Симфонии Чайковского и Шостаковича, не каждый оркестр может сыграть Первую, Пятую и Девятую симфонии Малера так, чтоб попасть в один бокс с Кириллом Кондрашиным. Я просто фиксирую то, что моя команда может исполнить.
– Ох, как трудно прожить только на классике… Вы кормились когда-нибудь музыкальным фастфудом?
– И это было в моей жизни. За музыкальный фастфуд платили колоссальные деньги по тем временам. Полгода я мог спокойно жить после одного такого концерта. Да, я шёл на компромиссы, чтоб не умереть с голоду. Понимаете? Поэтому я прошёл через такого рода творческие унижения. Мне не стыдно, потому что всё было сыграно очень качественно – с разными оркестрами, с разными солистами, в разных жанрах, но я же владел этим, я же играл джаз в своё время. Джаз-рок для меня сфера такая очень близкая. Я вообще считаю, что чем шире диапазон владения стилями у любого музыканта, тем он просто богаче по своим возможностям. Я сейчас не буду называть имён тех людей, с которыми произошла эта история, но два совершенно гениальнейших музыканта современности после концерта, закончившегося заполночь, пришли в отель, где все рестораны уже были закрыты. Они злые и голодные.
И третий, тоже наш общий друг, очень уважаемый и большой человек, посылает своего водителя в Макдональдс и кормит этих артистов фастфудом. Фастфуд спас жизнь этим артистам. Это реальная история, совсем не так давно произошедшая. То же самое и в мире музыки. Можно съесть полбулки с котлеткой и похрустеть жареным картофелем, чтоб не умереть с голоду… Всякое было в жизни… Но на сегодняшний день я один из самых счастливейших дирижёров, потому что я работаю в среде, где всё, что я делаю, востребовано, где я могу реализовать себя, и всё этому благоволит и помогает. У меня есть всё необходимое, чтобы двигаться дальше, расти, развиваться. А планов у меня очень много. Сбудутся ли? На всё Божья воля.
