Вероника Скворцова: выпей море, Ксанф!
О стержне, музыке, династии, развилках и окончательном выборе
— На что жалуетесь, доктор?
— Ни на что. Стараюсь быть благодарной за все, что посылает небо. Когда долго находишься рядом с тяжелобольным в реанимации, начинаешь понимать, что возможность проснуться утром, увидеть солнце, пообщаться с людьми — уже счастье. Многие годы я занималась проблемой инсульта, мои пациенты в буквальном смысле теряли дар речи, не могли выражать свои мысли и страдали из-за этого. Пытались что-то сказать, но окружающие их не понимали, а иногда больные не осознавали смысл обращенных к ним слов. Это мучительно трудно!
Надо каждую минуту ценить сам факт того, что мы живы и здоровы, видим, слышим, говорим, можем реализовывать свои мысли и планы.
— Часто бывает, что оказавшийся на пороге катастрофы человек молит Бога спасти его, клянется вести праведный образ жизни, бросить пить, курить и сквернословить, а потом, едва опасность отступает, забывает об обещании и опять пускается во все тяжкие.
— Слово нужно держать. Мне помогает стержень, связывающий с базовыми человеческими ценностями. Собственно, с этого начинаю каждый свой день.
— С чего?
— С некой внутренней присяги.
— С молитвы?
— Стараюсь избегать слишком конкретных определений, хотя, по большому счету, молитва — это та же присяга, а присяга — молитва. Оборотные стороны единого целого.
Молитва — это та же присяга, а присяга — молитва. Оборотные стороны единого целого
Важен настрой на день. Человек может сам создавать определенное поле, чтобы потом находиться внутри него какое-то время. Это и утренний разговор с собой, и даже музыка, которую слушаешь по дороге на работу.
— Ваши музыкальные предпочтения, Вероника Игоревна?
— Все зависит от предстоящего дня и того, к чему я должна подготовиться. Скажем, есть музыка левополушарная. Моцарт и Вивальди структурируют, создавая эмоционально ровный и одухотворенный фон.
Для правого полушария больше подходят Рахманинов и Чайковский, они задают другую тональность.
— Что чаще включаете?
— В служебной машине есть набор записей, время от времени ротирую их. Иногда слушаю джаз. Особенно если надо расслабиться накануне каких-то серьезных событий…
Жизнь постоянно дарит маленькие радости. Особенно много их приносит общение с людьми, ведь каждый человек по-своему интересен. Главное, чтобы текучка не захлестнула. Тому, кто не подготовлен, порой трудно справиться с рутиной. Кажется, будто зашел в тупик, уперся в стену, не видишь выхода. Вместо положительных эмоций заряжаешься отрицательными, что еще более усугубляет ситуацию.
Чтобы такого не происходило, время от времени провожу своего рода психотерапевтические беседы с сотрудниками из ближайшего круга. Такие разговоры позволяют потом долго работать в жестком, интенсивном режиме и черпать позитив из собственного внутреннего мира.
— Как это выглядит практически? Как публичная лекция или сеанс у врача?
— Скорее, второе. В моем рабочем кабинете есть овальный стол, за ним помещается десять-двенадцать человек из центральной команды Минздрава — замы, помощники, директора части департаментов, сейчас их 17.
Собираю сотрудников, сопряженных с обсуждаемой в данный момент темой. Стараюсь психологически настроить каждого на решение поставленной перед нами задачи, предупреждаю, чтобы не ждали быстрой положительной реакции в СМИ или социальных сетях. Думать нужно о другом. Внутри каждого должен быть стальной клинок, дающий веру в себя. Без этого не пройти трудный путь, не достичь намеченных целей.
— И часто устраиваете такие психологические штурмы?
— В зависимости от обстоятельств, от того, чем предстоит заниматься в ближайшее время. Надо уметь радоваться командным победам, готовиться к возможным испытаниям. К счастью, светлых минут становится больше и больше.
— А где вы чеканили свой клинок, Вероника Игоревна, как его закаляли?
— Отношусь к работе как к служению, знаю, почему и зачем пришла в медицину.
— Когда в роду четыре поколения врачей, начиная с прапрадеда Петра Аврамова, профессора Военно-медицинской академии в Питере, заканчивая отцом Игорем Скворцовым, профессором, доктором наук, известным неврологом, на мой взгляд, и выбора-то особого нет.
На самом деле, он есть всегда. Я росла творческим ребенком, у меня абсолютный музыкальный слух, с четырех лет занималась игрой на фортепиано, училась в Гнесинке, подумывала о поступлении в музучилище…
— У вас дома был инструмент?
— Разумеется. В нашей семье все музицируют — родители, тетушки. А теперь и мой внук. Это традиция, часть фамильной культуры, у нас с детства прививается умение слушать музыку, чувствовать ее, разбираться в ней.
Но дело не только в этом. Я училась в математической школе, очень увлекалась математикой, побеждала на олимпиадах, окончила школу с золотой медалью.
Словом, на моем жизненном пути было много развилок. В определенные периоды серьезно размышляла о дальнейшем направлении развития. Медицина не являлась единственной столбовой дорогой. Но в какой-то момент поняла, что более всего меня интересует человеческий мозг, то, как устроен этот сложнейший механизм, как он управляет нашим организмом и сопрягает тело с духом. Период моего взросления совпал с выходом интереснейших работ по этой теме, меня чрезвычайно заинтриговали неспецифические мозговые структуры, формально как бы ни за что не отвечающие, а в действительности являющиеся регуляторами деятельности всего мозга.
— С Натальей Бехтеревой вы встречались?
— Да, потом я познакомилась с Натальей Петровной, и она весьма тепло ко мне относилась…
К моменту окончания школы поняла, что хочу предметно заниматься изучением мозга, и именно по этой причине пошла во Второй медицинский институт
— Выбрав педиатрический факультет…
— На мой взгляд, там дают наиболее широкое и глубокое образование. Весь изучаемый материал рассматривается через призму возрастных изменений — с момента зачатия. Формирование мозга меня всегда околдовывало — как все сначала развивается, а со временем угасает. Эти таинства меня и вели.
На втором курсе института занялась наукой, опубликовала первую статью в сборнике всероссийского съезда иммуногистологов. Тогда открыли простагландины, изучала их влияние на организм.
А с четвертого курса погрузилась в неврологию.
Вуз окончила с красным дипломом, не имела ни одной четверки. Что называется, круглая отличница. Оценки давались не зубрежкой и высиживанием, мне нравилось учиться. К концу ординатуры уже работала в клинике у своего учителя академика Евгения Ивановича Гусева и фактически собрала материал на диссертацию. Защитила кандидатскую досрочно, через полтора года.
Моя последующая жизнь протекала на кафедре у Евгения Ивановича. В 1989 году я сумела помочь тяжелому пациенту в коме, которого положили в общую реанимацию. В ту ночь я дежурила в отделении как невролог. Хоть и была совсем молодым специалистом, но очень старалась использовать все свои знания, чтобы помочь. В результате к утру больной пришел в сознание. Когда академик Гусев узнал об этом, он позвал меня в кабинет и предложил попробовать создать отделение нейрореанимации.
Так в 29 лет я возглавила новую службу, сама создавала ее с нуля. Это было в Первой градской больнице…
Несколько лет уходила с работы, чтобы поспать, и сразу возвращалась. Выводила людей из разных ком. Неспецифические структуры мозга, которыми увлеклась еще в школе, позволили мне открыть определенные секреты. Я ввела систему многокомпонентного мониторинга функциональной активности мозга, в то время эти методы лишь появлялись. Это была не банальная электроэнцефалография, а полноценное обследование со спектральным, когерентным анализом и топографическим картированием. Вызванные потенциалы мозга и магнитная стимуляция тоже были внове. Отдельно исследовались вертикальные системы. Мы могли увидеть, как различные зоны мозга реагируют на повреждение, взаимодействуют между собой.
Самое главное — мы мониторировали больных с первых часов заболевания в течение нескольких суток, что позволило открыть интереснейшие закономерности. Скажем, в первые три-пять дней вне зависимости от того, какой участок мозга поражен, в мозге развивается генерализованная дисфункция.
— Переведите с медицинского на русский.
— Иными словами, весь мозг погружен в смятение. Нет ни одной структуры, которая работала бы в обычном режиме. Дисфункция может быть использована, чтобы заставить в целом сохранные участки мозга взять на себя работу пораженных и таким образом компенсировать выпадающие функции.
Этой проблемой я занималась, и она стала темой моей докторской диссертации.
— Которую вы защитили в 33 года.
— Была чрезвычайно увлечена работой! По результатам мониторинга больных мы начали использовать различные нейропротекторы — вещества, защищающие мозг. Фактически создавали индивидуальные коктейли для каждого пациента. Это давало хорошие результаты.
— Вели личный учет, количество спасенных?
— Никогда специально не подсчитывала, но можем сейчас прикинуть вместе. Через мое подразделение за год проходило около полутора тысяч пациентов, а службой нейрореанимации на кафедре Российского государственного медицинского университета в Первой градской больнице я руководила восемь лет, до 1997 года.
— Самый тяжелый пациент?
— Мы выводили в ясное сознание и на 91-й день комы… Как определить тяжесть? Она бывает разной. Скажем, если мозг жив, даже остановка сердца не является смертным приговором. Таких людей мы спасали многократно. С клинической смертью можно и нужно справляться. А вот когда умирает кора мозга и вместо кривой энцефалограммы идет прямая линия — тогда все, конец.
Сегодняшние реанимационные методы позволяют вывести практически любую кому в так называемое вегетативное состояние, когда работают лишь глубинные структуры и ствол головного мозга. При этом у человека отсутствует полноценное сознание и восстанавливается только ритм сна и бодрствования. Если называть вещи своими именами, это растительное существование.
Но задача-то всегда стояла иная — вернуть мозг к полноценной жизни. И в большинстве случаев нам это удавалось. Более того, мы могли дать фору практически всем зарубежным коллегам.
В 1993 году я закончила работу над докторской диссертацией и сконцентрировалась на разработке методов нейропротекции. Тогда по предложению академика Игоря Петровича Ашмарина в медицине стали активно внедряться пептиды — особые молекулы, живущие в организме человека лишь несколько секунд, но успевающие запустить цепочку каскадных реакций, которые приводят к длительным и разнообразным эффектам.
Мы были мировыми лидерами в подборе эффективной нейропептидной защиты мозга, хотя сам термин "нейропротекция" появился позже
В 1994-м я выступила с большим докладом о метаболической защите мозга на международной научной конференции в Германии. Судя по реакции коллег, все прошло успешно. В первом же перерыве между заседаниями мне предложили сразу три рабочих контракта на выбор: в Массачусетском неврологическом центре под Бостоном, в госпитале "Шарите" в Берлине и в крупной испанской клинике. Я поблагодарила коллег, но не стала подписывать договор ни с кем.
— Почему?
— Была увлечена тем, чем занималась в Москве. Кроме того, сознавала ответственность за команду, с которой работала. В 1997 году мой учитель Евгений Иванович Гусев отпустил в свободное плавание, мне доверили руководить самостоятельной кафедрой фундаментальной и клинической неврологии Российского государственного медицинского университета, которая обучала студентов медико-биологического факультета — биофизиков, биохимиков, медицинских кибернетиков, а также лечебников, клинических психологов, ординаторов, аспирантов и курсантов факультета усовершенствования.
— Разве с точки зрения профессии отъезд на Запад не был шагом вперед?
— Время показало, что я выиграла, оставшись. Меня начали приглашать в ведущие неврологические клиники мира в качестве visiting professor.
— А с языками у вас как дела обстояли?
— Английский тогда не был хорошим, знала в рамках школьной и университетской программ. Когда потребность возникла, купила прекрасный четырехтомный самоучитель Карла Эккерсли с кассетами и принялась штудировать. Параллельно смотрела фильмы на английском языке с субтитрами, это помогало лучше понимать речь.
Я стала короткими выездами — от недели до месяца — работать в ведущих неврологических клиниках США, Великобритании, Германии, Австрии, других стран… Познакомилась с зарубежными коллегами, со многими установила замечательные человеческие и партнерские отношения.
В 1996 году меня избрали генеральным секретарем Европейского совета по инсульту, параллельно я вошла в международную группу топ-экспертов по нейропротекции. По сути, мы определяли основные направления развития в данной области медицины. А в 2001-м я стала исполнительным директором Всемирной организации инсульта.
Закончился определенный жизненный этап, завершилась одна фаза развития и началась следующая. По сути, вся наша жизнь состоит из неких витков. Иногда оглядываюсь в прошлое, и возникает чувство, будто со мной подобное уже происходило, но в других условиях и декорациях.
— Главное, чтобы процесс шел по спирали, а не по кругу.
— Да-да. К счастью, идет движение вперед …
Ч.2 О сосудистой программе, приходе в министерство, трудностях адаптации и непаханом поле.
Ч.3. О вершине, "Аритмии", негативе, здоровом цинизме и режиме standby.
Ч4. О ВИЧ-статусе, НКО, благотворительности, паллиативной медицине и патриотизме.
