Профессор Алтер Литвин: "Мы жили в разные времена"
18 декабря 80-летний юбилей отмечает знаменитый профессор Казанского университета Алтер (Алексей) Львович Литвин. Его имя, его масштабные труды уже давно стали легендой. Это ученый-энциклопедист с огромным опытом, к которому обращаются как к последней инстанции в поиске ответов на противоречивые исторические вопросы. Делом жизни профессора, который сполна испытал, что такое быть сыном «врага народа», стало возвращение имен репрессированных.
Для справки.
Алтер (Алексей) Львович Литвин (родился 18.12.1931 в г. Казань) – доктор исторических наук (1976), профессор (1979), заслуженный деятель науки ТАССР, РФ (1990, 1999). С 1950-го по 1955 гг. – студент отделения историко-филологического факультета Казанского университета. В студенческие годы начал работать учителем истории в школе №75 Казани и продолжил после окончания вуза. С 1957 г. – старший научный сотрудник Государственного музея ТАССР, с 1960 г. – заведующий отделом истории советского периода.
С марта 1963 г. в Казанском педагогическом институте: старший преподаватель, с 1964 г. – доцент, в июне 1977 г. избран на должность профессора кафедры истории СССР. В 1975 г. защитил докторскую диссертацию «Крестьянство Среднего Поволжья в Гражданской войне». С сентября 1979 г. – заведующий кафедрой научного коммунизма в Казанском химико-технологическом институте.
С 1985 г. – профессор кафедры истории СССР советского периода Казанского университета. В июне 1989 г. переведен на вновь созданную кафедру историографии и источниковедения, в октябре избран ее заведующим. С ноября 1998 г. – профессор кафедры. Читал также лекции в Гиссенском университете (ФРГ, 1996), Еврейском университете (Иерусалим, 1997, 1999) по проблематике «Следственные дела политических процессов в России 1920-1930-х годов как исторический источник».
Один из составителей сборников документов: «Левые эсеры и ВЧК» (1996), «Генрих Ягода: Нарком внутренних дел СССР, Генеральный комиссар государственной безопасности» (1997), «Меньшевики в Советской России» (1998). Труды по истории советской и зарубежной историографии, Гражданской войны, крестьянства, органов НКВД.
А.Л.Литвин в течение ряда лет был членом проблемного совета АН СССР «История Великой Октябрьской социалистической революции», проблемного совета Минвуза РСФСР «Методология и историография истории КПСС». Научный руководитель клуба «Прошлое и мы» в Казанском университете, председатель научно-консультативного совета при Архивном управлении РТ, член редколлегии журнала «Эхо веков - Гасырлар авазы». С 1993 г. - в составе комиссии при КМ РТ по реабилитации жертв политических репрессий.
Поздравляем Вас, Алтер Львович, с юбилеем! Желаем Вам такого оптимизма и здоровья, чтоб его хватало на главное в жизни – быть счастливым и нужным!
А читателям предлагаем избранные места из двух недавних интервью мэтра, которые он дал журналу «Элита Татарстана» и журналу «Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 12, 4 (Fall 2011): 937-62».
В Казани, наверное, нет историка с большим ученым стажем, чем у вас. Карьеру начали еще в 1950-е годы. И много чего навидались за долгий век. Привыкли, может, ничему не удивляться?
– Каждый человек смотрит на мир по-своему. Индивидуальный опыт. Я после университета пошел работать в Госмузей. А тогда еще были живы красногвардейцы, красноармейцы, участвовавшие в революции и Гражданской войне. И как-то возник спор: какой национальности был герой Гражданской войны Владимир Михайлович Азин. Исторический журнал опубликовал послужной список, написанный им самим. Он назвал себя казачьим есаулом. Вышли и воспоминания Крупской, которая видела его на пароходе «Красная звезда» в 1919 году в Елабуге: «Встретил меня Азин, лихой казак». В это же время под Ригой был создан музей имени Вольдемара Мартыновича Азена.
И что вы сделали?
– Послали туда письмо. А родственница-директриса в ответ: «Вы что, пенсии меня хотите лишить? Музей только открыли!» Тогда я письмо написал Василию Ивановичу Чуйкову, который командовал полком в Азинской дивизии. Он нам: «Ну как же! Я с комдивом постоянно встречался, казак был!» Потом и начальнику артиллерии Азинской дивизии генерал-полковнику Гундорину запрос сделали, и тот тоже: «Чай пил! Казак!» Собрал тогда стариков, которых много был в Кировском районе. Чуть не передрались! Один говорит: «Он же нас, когда побежали, нагайкой лупил. Латышу это непривычно – только казаку». Другой: «Он по-русски плохо говорил». В результате дело решил Свердловский областной народный суд. Иски подали и латыши, и наши. Постановил суд признать его латышом. Но поскольку Деникин его в 1920 году повесил, до конца вопрос так и не прояснился.
А деникинские дознаватели его не решали?
– Им было все равно. Вешали красного командира, а уж какой национальности он был, их не интересовало.
Вы очень много и хорошо писали о восемнадцатом годе в Казани. Надо признать, что в городе тогда завязался узел очень драматичных событий, и загадок осталось после этого немало.
– Самая загадочная история по сию пору связана с казанским золотом. В начале 1960-х годов я работал в пединституте. Пришли ко мне из милиции и принесли письмо. Писал уроженец Казани, из Китая. Ему в 1918 году было 18 лет, и он вместе с приятелем – называл и его фамилию – проникли в банк, когда тот был, по рассчитанному мною регламенту, «бесхозным» два часа. Проникли в хранилище. Я, кстати, там побывал: огромный металлический сейф германского, 1913 года, производства, просто «врытый» в Профсоюзную улицу. Не пройдешь, не уворуешь! А лестница там узкая, винтовая, на одного человека, – почему и утащили мало. Эти двое парней сумели два ведра золотых монет унести. Автора письма в армию забрали – он у Колчака оказался, потом в Маньчжурию ушел. Писал сюда, писал – в ответ ничего. И попросил кого надо, в конце концов, найти приятеля и отнять у него золото. Милиция искала и нашла где-то в районе вокзала, на Ухтомского – внука героя, который признал, что были средства, на которые и дом построили, и машину купили… Ну какие к нему претензии? Дело закрыли. Искали и по другим сюжетам, часть, видимо, нашли, но немало золота сгинуло. Его и теперь ищут.
Раньше были столпы исторической науки: Манфред, Тарле, Зимин, Греков… В Казани – Вульфсон, Шофман, Халиков. Теперь есть корифеи с такими же заслугами? Как-то трудно, знаете, признать за таковых Мироненко, Пивоварова, не говорю уже о Радзинском, который занимается эстрадной беллетристикой, других популяризаторах. Есть ли в историческом сообществе личности, соразмерные с Грековым, Тарле?
– Трудно сказать. В новой плеяде много хороших историков. Мироненко, Пивоваров – интересные люди и хорошие профессионалы. Чубарьян очень заметен. Но чтобы мнение целого сообщества выражали? Не знаю. Время было другое, более авторитарное. И по-своему благородное. Греков, к примеру, отказался занять вакансию в Казанском университете, когда узнал, что на место претендует местный ученый Николай Николаевич Фирсов. Сейчас таких вещей не наблюдается.
А кто это – Леонид Михайлович Спирин, которому вы посвятили книгу о терроре Гражданской войны?
– Друг и учитель. Участник войны. Большой знаток событий Гражданской войны, оппонент на защите моей диссертации. Он консультировал фильм о золоте Колчака.
Красным, которые были расстреляны комучевцами и чехами в 1918 году, поставлен монумент на братской могиле в парке Горького. А пленным белым, погибшим в тот же год в Казани – им братские могилы, памятные знаки сооружали?
– Нет. Ничего нет. Зато есть примеры, которые лично я не одобряю. Это когда перетаскивают в Москву прах Деникина, Каппеля. На них ведь уйма крови соотечественников.
Как вы относитесь к попыткам поставить на одну доску нацизм и коммунизм?
– Есть такой Германский институт истории – есть и отделение института в Москве. Я был у них на презентации и критиковал авторов, пишущих о «большом терроре» – за узость взгляда, за тенденциозность. Вот Литва, озабоченная материальными соображениями, подавала в Совет Европы своего рода иск, по которому должно было бы признать коммунизм такой же преступной системой, что и нацизм. Им там ответили, что это невозможно по одной причине: Гитлер строил Освенцим, а Сталин его освобождал. Я с этим согласен.
Ваше отношение к немцам, должно быть, сложное…
– Я выступал пару раз в Германском институте истории в Москве. Была у них тема семинара «Роль немцев в истории России». А я как раз занимался немцами, приехавшими в период безработицы – перед Гитлером – в Советский Союз. Более ста человек. Строили мехкомбинат, электростанцию. За ними, естественно, наблюдение установили. В 1939 году, с подписанием пакта о ненападении, всех отпустили домой. Потом в войну появился стройбат из советских немцев, строивших дорогу на Ульяновск. Среди них наши чекисты нашли пятьдесят восемь «фашистов», дали сроки, которые они отсидели полностью. Тогда же, в войну, появились лагеря пленных под Елабугой и Арском. Среди них отыскали эсэсовцев и осудили – в 1946-1948 годах. А в 1955-м приехал Аденауэр, и всех немцев домой отправили – кроме советских, сидевших до звонка.
Вот это я и доложил на семинаре. Немецкие историки решили, что мой материал как раз по теме, потому и приглашают. В общем, к немцам я отношусь неважно, 27 родственников в витебском гетто расстреляли. Но встречаться и обсуждать проблемы необходимо.
Вы начинали производственником – если так можно выразиться про детей войны.
– Если считать с ГАРО на Нариманова, куда я пришел в 1948 году, то как раз 60 лет официального стажа и набегает. Работал в литейке, занимался аккумуляторами. А фактический отсчет следует вести с кетгутного завода: был такой примерно в районе «Пирамиды», на Булаке. Вытягивали в нитку бычьи жилы на двух барабанах. Это в войну, когда мне было 13 лет. Как иждивенец я получал 300 граммов хлеба, а как заводчанин – 500. Разница существенная.
Жиры, сахар полагались?
– Полагались. Но не выдавались. Когда американцы стали помогать, появился яичный порошок, другие существенные вещи. А так – на вокзал пацаны бегали жмых воровать. Подсолнечный, чечевичный. Тогда Волга была в семи километрах от города, за вокзалом – луга, где на путях теплушки со жмыхом. Охрана отвернется, пока набираешь в рубашку жмых. Потом его грызли, сосали.
Когда, по-вашему, жить стало и лучше, и веселее?
– Если учесть, что деревенские наши жители паспорта получили в 1968 - 1972 годах, а до того, как крепостные, сидели на земле, то охота рассуждать про веселье пропадает. В городах голодно все время жили. Даже когда квартиру на Гагарина получил в «молодежном» доме, мы, соседи по площадке, по договоренности, в очередь ездили в Москву за продуктами с двумя чемоданами. С одним ходишь по знакомым магазинам, другой лежит в камере хранения. Смешно вы ставите вопросы. Еще смешнее только американцы могут. Там вообще не принято чужой зарплатой интересоваться, но один коллега все-таки решился меня в Стэнфорде спросить: сколько платят в России историку? «Сто долларов» – «В час?» – «В месяц!» – отвечаю. Потому и приехал, мол, к вам сюда на заработки – американцы платили за лекцию 250.
Ну а теперь-то, теперь ведь изобилие продуктов! Разве не радуется душа громадному выбору?
– Изобилие всего, но не денег. И не только у меня.
Кисло вы смотрите.
– Кисло. И вспоминаю вечно актуального у нас Некрасова – о «поре прекрасной», в которой жить не нам, о счастье пьяного. Однако свое я «отпил».
А с упорными слухами о якобы выжившем в Урал-реке Чапаеве историки разобрались? Ведь не желают исчезать эти апокрифы.
– В 60-е годы был такой отставной полковник Артемов. Писал диссертацию о Чапаеве. Меня просил быть оппонентом. Собрал три тысячи снимков по теме. Так увлекся, что жена от него ушла. Он меня втянул в это дело. Тогда услышал: жив Чапаев! Находится в Чертымкуле под Челябинском. Выплыл, был подобран степными казахами, болел брюшным тифом, после чего потерял память. И двадцать пять лет провел в психбольнице. Артемов мне письма привозил: сравнивали мы почерки писем Чапаева 1915-го года, когда он лечился от ранений в Казани, и написанного тем самым пожилым якобы Чапаевым. Ну что тут скажешь? Почерки молодого крепкого мужчины и того же мужчины-старика всегда разнятся. Клавдия Васильевна, младшая дочь Чапаева, рассказала следующее. Из числа бывших чапаевцев, хорошо знавших командира, создалась комиссия в пять человек. Съездили в Чертымкуль и вынесли вердикт: трое сказали, что не он, а двое – он. Вызвали их в ЦК и предложили: решайте! Но имейте в виду, что тогда вся легенда и все, что с ней связано, повалятся. Народ даже так может подумать: боялся Василий Иванович себя объявлять, потому как знал, что Катукова, других видных чапаевцев и вообще командиров накрыла волна большого террора. И постановили не ворошить это дело, но все-таки втайне посылали деньги тому человеку, работавшему на воле плотником.
Что такое в Казани был 53-й год? А 56-й?
– Трудно объяснить. Особенно за других. В деревнях вообще не знали ни о каком XX съезде. Там много народу пропало в связи с коллективизацией. Для меня смерть Сталина и съезд значили очень много. Отца ведь репрессировали. Он вернулся раньше срока, но жить ему позволили только в Алексеевском. Хрущевская речь была пиаром, попыткой свалить вину на безопасность, на Сталина… Ничто ему не помешало в 1956 году подавить венгерское восстание, а в 1962-м – расстрелять выступление рабочих в Новочеркасске. И все это сопровождалось масштабной чисткой архивов. Извинений от властей никто не услышал.
В Ленинском садике стоит памятник с надписью «Извините».
– Я не знаю, кто перед кем извиняется. Я хожу на встречи с теми, кто от репрессий пострадал, – то есть с теми, кто был тогда еще ребенком. Люди в лохмотьях ходят, пенсии маленькие. Участники войны остались в разряде федеральных пенсионеров и льготников, а труженики тыла перешли на региональный, муниципальный уровень.
Если бы вам дали возможность решать, кому в Казани ставить памятники – как бы распорядились?
– Ставил бы монументы тем, кто не истреблял соотечественников.
Вы как-то сказали, что в молодости хотелось петь про комиссаров в пыльных шлемах. Теперь про что поете?
– Одну песню – «Нам некуда больше спешить».
В советское время все четко по полочкам раскладывали: в какую эпоху живем, на какой стадии находимся, через сколько лет придем к следующей… Где, по-вашему, мы сегодня пребываем?
– В переходном состоянии находимся. Советское отменили, но оно никуда не ушло: я советский, Путин советский, а комсомольцы стали капиталистами, криминал развелся. То Сталина показывают, то Брежнева. Куда повернем…
В сентябре 2011 года в ведущем немецком журнале по истории Восточной Европы «Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas» была опубликована рецензия на книгу «Эпоха Иосифа Сталина в России. Сталинизм. Современная историография», изданную А.Л.Литвиным совместно с британским профессором Джоном Кипом в Москве, в издательстве РОССПЭН.
«Подходы обоих авторов отражают сохраняющееся различие между российским и западным исследованиями. Российские авторы ориентируется, прежде всего, на классическую политическую историю. В изображении Кипа, напротив, большое место занимают выбранные им для интерпретации исторические концепты. Обоим авторам стоит выразить благодарность за огромную услугу, которую они оказали читателям. Том отлично подходит в качестве справочника по новейшей литературе. Он содержит сдержанные и уравновешенные оценки и доставляет ценный обзор современных вопросов», - такую рецензию данному изданию дал Штефан Мерль.
«Литвин не рассматривает отдельные исследовательские подходы, но представляет отдельные темы. Так он рассказывает о частичном уничтожении архивного фонда Сталина и манипуляциях с архивным материалом об истории болезни Сталина. Он концентрируется на описании Сталина и аппарата господства, констатируя, что данная тема в России остается актуальной».
Профессор Литвин, скажите несколько слов о своем детстве и семье. Как вы стали историком?
– … жили на левой стороне канала Булак, в двухкомнатной квартире на втором этаже, с кухней и маленькой спальней. Под нами был погреб, и по этой причине в квартире было холодно зимой. Короче говоря, мы жили, как все. Папа привез с собой свою мать, позже все его братья и сестры тоже нашли убежище в Казани. А все родственники моей матери остались в Беларуси. Двадцать семь из них погибли в гетто Витебска. Я никогда не видел их и очень сожалею об этом. После войны мама послала меня туда, чтобы я узнал про свою родню. Нашелся только мой дядя (старший брат моей матери)…
Мой отец был репрессирован… Он получил семь лет лагерей и пять лет лишения прав (то есть, он не мог голосовать). Был арестован в 1941 году за анекдот, который имел распространение среди рабочих…
Когда мне сообщили, что я не могу поступить на физический факультет Казанского университета, я спросил ответсекретаря (приемной комиссии), куда я еще могу пойти. Тот сказал, чтобы попытался на истфак, поскольку туда принимали всех желающих…
Я выбрал тему для диссертации по себе… то, что, на первый взгляд, выглядит как простая тема: партийная печать и ее роль в пропаганде победы на Восточном фронте в 1918 и 1919 годах. Как Красная Армия вела войну, и как это отразилось в прессе.
Конечно, я также изучил так называемую «белую» прессу, обратился к социалистам-революционерам (эсерам)…
А кто стал вашим советником [научным руководителем]?
– … в то время у меня не было советника. Но… когда я пытался представить диссертацию на защиту, мне сказали, что без научного руководителя никак нельзя. Я пошел к преподавателю советской истории Ивану Митрофановичу Климову… Он был очень хорошим человеком, прочитал мою работу и сказал мне, что… я могу сослаться на него. Так что я защитил диссертацию… так как не было ничего незаконного или антисоветского в самой работе. Как только она была защищена, я был направлен на работу в Институт истории Казанского филиала Академии наук. Это был 1962 год, и в то время Хрущев собирался построить… коммунизм в 1980 году. Я был включен в список историков для работы над книгой под названием «Татария на пути к коммунизму». Представьте… в то время, когда магазины были пусты и есть нечего… я должен был написать о материальном благополучии трудящихся масс!
Итак, это была задача, стоящая перед вами в это время?
– Да, я трудился в течение года, но сказал, что никогда не соглашусь опубликовать то, что я написал. Я разорвал рукопись в клочья и ушел.
.…Для докторской диссертации… выбрал тему крестьянства: Волга во время Гражданской войны. Почему крестьянства? Ну, в то время существовали ограничения… закрытые темы… Так что я выбрал более открытую тему. Конечным результатом стал целый ряд книг по истории крестьянства Поволжья в этот период. Тем не менее, защита докторской оказалась сложной. Я защищал диссертацию в Московском педагогическом институте, где столкнулся с антисемитскими проявлениями... Все это тянулось в период между 1972 и 1975 годами…
Они потребовали, чтобы я подписал заявление с клятвой, что не убегу из страны после моей защиты, но я отказался подписывать какие-либо заявления. Таким образом, процесс затягивался… В 1975 году один из рецензентов написал отрицательный отзыв. Меня обвинили в симпатиях к крестьянским повстанцам против Советской власти и Коммунистической партии. Историк Виктор Петрович Данилов написал положительную оценку. Моим научным консультантом был академик Исаак Израилевич Минц, оппонентами Валерия Михайловна Селунская (исторический факультет, МГУ), московский профессор Вадим Вадимович Гармиза и Ефрем Игнатьевич Медведев (заведующий кафедрой, Куйбышевский педагогический институт). По сей день моя благодарность к ним безгранична…
Конечно, историки вашего поколения прошли через огромный прессинг и испытания... Как вы лично оцениваете те времена?
– Каждый переживает их по-своему, и этот процесс продолжается и сегодня. Процесс связан с избавлением от страха, крепко сидящего в нас… Я называю это «поротое поколение». Нас пороли нещадно и говорили: «Это запрещено! И это тоже запрещено!» Но и сегодня еще многие из запретных вопросов не сняты…
