Никита Михалков
— Мы спрашивали, как это можно сделать. Люди оказались в болоте и нашли танк, который там стоял несколько лет. Можно ли его завести? Это безумно интересно. Потому что, оказывается, на карбюратор льется спирт, который должен выветрить влагу. И мы по пунктам следовали всем инструкциям, которые мы получили от специалистов.
А что касается мифа, то это другое. Миф или притча, или, если хотите, сказочность заключается в том, что комарик может спасти жизнь солдата, а мышка может взорвать цитадель, а паучок может заставить высунуться немца и получить пулю. Это притчевая попытка рассказать о присутствии бога на войне. Когда солдат отклоняется, чтобы убить комара на лбу у товарища, а в это время четыре пули влетают в то место, где только что была его голова.
Наш фильм и сериал не историко-документальные произведения с названиями фронтов, частей и подразделений. Повторюсь, это притча, в которой много образных метафор, но, когда дело касалось военных действий, как, например, атака "черной пехоты", при всей якобы неправдоподобности этой истории, они имели документальное подтверждение.
Я понимаю, что, наверное, сегодня это бессмысленно говорить, но предложил бы людям, обсуждающим или тем более осуждающим что-то, сначала поинтересоваться — могло ли такое быть на самом деле или нет
Об "Оскаре", ЛГБТ и "Дорогих товарищах"
— Никита Сергеевич, вы уже упомянули "Оскар". Обычно до конца сентября Российский оскаровский комитет объявлял фильм, который будет представлять Россию на "Оскаре". Сейчас пока тишина. С учетом новых требований, которые будут предъявляться в главной номинации, как считаете, стоит ли России теперь отправлять свои фильмы на "Оскар"?
— Не мне это решать, это вопрос национального оскаровского комитета, но что касается вообще сегодняшней ситуации — глобально, моя личная точка зрения — нам вообще пора просто прекратить с ними разговаривать. С США, с ЕС, с Европарламентом. Они абсолютно потеряли берега, они ведут себя совершенно по-хамски по отношению к нам. Они разучились по-человечески разговаривать. Их задача доказать миру, что мы огромная злобная варварская страна.
Да и до тех пор, пока они не отменят декларацию о том, что Вторую мировую войну начали Советский Союз вместе с гитлеровской Германией, мы вообще не имеем права с ними разговаривать просто из уважения к памяти тех, кто погиб, спасая тот же самый цивилизованный мир. Я в этом совершенно солидарен с мнением Якова Кедми, экс-руководителя израильской спецслужбы "Натив". Они предали свои идеалы. Все. Религию, культуру, историю.
— Вы имеете в виду весь западный мир?
— Да. Он предал свои идеалы. Когда на Берлинском фестивале перестают давать приз за мужскую и женскую роль, о чем разговаривать? Можете себе представить нормального человека, который пойдет на кинофестиваль ЛГБТ? Я, например, себя считаю нормальным человеком. Мне там делать нечего не потому, что я их ненавижу или презираю. Мне это неинтересно. Это никак не вписывается ни в какие мои представления о жизни, о семье. Ну никак! В тоже время я не собираюсь и не имею права вмешиваться в личную жизнь каждого и не выступаю за ограничения чьих-либо свобод, но стопроцентно поддерживаю, например, поправку в конституции о том, что называется семьей. И также протестую против того, чтобы с раннего детства детей ввергали в бесовщину самостоятельного определения, девочкой или мальчиком является ребенок. В этой ситуации я лично не знаю, за какую картину нужно голосовать, чтобы она там понравилась.
— Для иностранного фильма же нет таких условий. Но все говорили, что абсолютный, стопроцентный фаворит — это "Дорогие товарищи" небезызвестного вам режиссера.
— Да, наверное. Мне очень нравится эта картина.
О фильме "Я шагаю по Москве", возрасте и публичном одиночестве
— Все-таки день рождения скоро. Многие помнят того мальчика из фильма "Я шагаю по Москве". В сегодняшнем Никите Сергеевиче что-то осталось от него?
— Все.
— То есть?
— Ну вот так, все.
— А это не инфантильность?
— Да нет, а что значит инфантильность? Мое счастье, наверное, в том, что я абсолютно не чувствую груза сделанного. У меня нет такого: "С кем вы разговариваете!?" Иногда смотрю свою картину случайно где-то и думаю: "Ничего себе!" "Сибирский цирюльник" — какая ж там работа была! "Утомленные солнцем — 2". Как мы подняли эту картину? Пять тысяч массовка. И я с удивлением осознаю, что это сделали мы — я и мои товарищи, и никто другой.
— Трудно было?
— Помню ночную съемку в Алабине. Зима бесснежная, снег искусственный, мороз — хуже не бывает. Причем мы одеты именно так, как были одеты штрафники в то время. Единственное, это теплое белье, грелки, приклеенные к спине и термостельки в обуви. А все остальное — как есть. И я настолько устал на съемке, что ехал домой в машине и думал: "Приеду на дачу, выпью 100 грамм водки, пойду в баню, согреюсь, посмотрю, какой план на завтра, лягу спать". И вдруг меня так торкнуло: вот я еду, а мой герой, он остался там, в окопе. И бани там нет, и спать он не ляжет в кровать, и водки ему сегодня не дадут, потому что не в атаку идти. И пули там настоящие. И это так меня поразило.
И вот когда такие мысли про твоих героев приходят в голову, очень многое становится таким понятным, родным и таким желающим твоей защиты. Ты должен защищать своего героя, если ты его действительно чувствуешь и любишь
А усталость после съемок иногда была такая, что однажды, возвращаясь в машине домой, я взял бутылку воды, открыл ее, и, пока нес ее ко рту, уснул, вылив полбутылки на себя. Можете представить себе степень усталости?
Но все остальное — и веселье, и троллинг, и шутки, и выпить — я абсолютно не чувствую возраста. Конечно, помудрел. Но по сути не изменился. Есть люди, которые со мной работают. И они подтвердят, что это абсолютно так.
— В каком возрасте вам было комфортней? Или если вы не меняетесь, то, получается, вам что в 30, что в 45?
— (Долгая пауза.) Я об этом сейчас подумал как раз. Не чувствую груза сделанного, но другие-то его чувствуют, мой груз. И в их глазах веду себя не так, как должен был бы вести. Кто-то раздражается на это, кто-то изумляется, кто-то думает, что я в маразме, кто-то видит в этом высокомерие и так далее. Но, когда не было этого груза, — не только во мне, но и в других по отношению ко мне, — конечно, было легче.
— Чувствуете себя одиноким?
— Никогда не чувствую себя одиноким. Никогда. Мне одиноко в обществах взаимного восхищения, одиноко в тусовке. Притом что может быть очень много хороших и умных людей. Но если не о чем говорить с человеком, если все ограничивается: "How are you? I’m fine" — мне просто тоскливо. И возникает внутренняя потребность куда-нибудь спрятаться, не хохотать гиеной по-пустому и не ощущать, что твой собеседник задает тебе вопрос совершенно не для того, чтобы услышать ответ, а потому что так положено.
— И что спасает в подобных ситуациях?
— Меня лично спасает от этого ощущения общение с людьми, с которыми мне интересно. Как правило, это очень простые люди. Как правило. Мне намного интересней разговаривать с осветителями, с егерями, потому что я вижу в них живое. У них нет ко мне отношения. Они знают статус мой, знают, что можно, чего нельзя. Для чего я играю в футбол после каждого съемочного дня? Чтобы в усталости экспедиции люди раскрепощались. Он мне на площадке не может сказать ничего. А тут может: "У, гад, Сергеич, ну что ты делаешь? Чего пас не дал?" Это прекрасная психотерапия.
— Да, верно, я видела на вашей даче, что все обедают за одним столом — и врач, и тренер, и массажист, и сосед по участку, и высокие гости.
— Это не игра в демократию. Я не говорю: "Ну что ж, садись сюда". Презираю людей, которые ведут себя с тобой как с человеком более высокого ранга как люди, знающие свое место. А когда ты уходишь, им кажется, что они занимают твое место. И они начинают разговаривать с другими, кто ниже их или даже равен, таким тоном, которого я себе не позволяю. Это ужасная штука. Это очень тяжелая болезнь человеческая — самоутверждение за чужой счет.
Но люди, которые сидят с тобой за столом, — это люди, которые никогда не перешагнут. Не потому что боятся, а потому что ну вот не перешагнут — и все. Основывается это на взаимном уважении, и это не равенство, это равноправие. Потому что равенства не было, нет и не будет никогда, а равноправие должно быть всегда.
О свободе, восьми операциях и охоте
— Хотела спросить у вас, что такое свобода, чувствуете ли вы себя свободным? Но получается, что не совсем чувствуете, если вынуждены общаться с теми, кто не очень интересен. Но при этом вы публичный человек — и вы идете, и без вариантов.
— Да. Но это крест.
Совершенно согласен с выражением "Свобода — это абсолютное доверие богу". Не вера, а доверие. Когда ты доверяешь богу, когда то, что с тобой происходит, — это то, что должно с тобой происходить
У мамы моей была фраза: "Значит, так надо". Мне было бы намного трудней перенести эти восемь операций на ноге и позвоночнике, если бы все время не думал, что доверяю Богу — "значит, так надо". Мне больно, но я доверяю — значит, так сейчас надо.
— Вы уже ходите без палочки, значит, нога получше?
— Лучше. Это тренировки по два часа в день. Непросто. Но в целом постижение самого себя и окружающего мира через боль — очень серьезная школа. Очень. И ни разу, слава богу, всерьез у меня не возникал вопрос: "А почему мне? Ну почему я? Почему всем сделали нормально, а мне сделали так?" С таким отношением жизнь становится мукой. Ты будешь обвинять всех. Но я думаю, вернее знаю, что без этого испытания в каких-то ситуациях я бы, наверно, вел себя по-другому, нежели сейчас. Не знаю как, но по-другому.
— Есть ли в вашей жизни определенные правила игры?
— Конечно, есть условности, которые ты вынужден и должен исполнять. Туда входит твое происхождение, воспитание. Но это не относится к свободе. Потому что освободить себя от этого, нахамить человеку и сказать ему то, что ты про него думаешь… Да, если ты очень уважаешь человека, ты скажешь то, что ты думаешь. Так я и делаю, собственно, когда говорю про какие-то произведения людей, которых я уважаю. Но настоящая свобода, конечно, — это абсолютное доверие богу, когда "В руце Твои, Господи, предаю дух мой".
— Сталкивались с настоящей опасностью?
— Были в моей жизни случаи, когда больше рассчитывать не на кого. Просто вообще. Когда ты имеешь дело с диким зверем, который не знает, что ты народный артист, лауреат "Оскара" и Никита Михалков. Потому что ты пришел охотиться на него, а он пришел охотиться на тебя. Если ты не вооружен или у тебя какие-то обстоятельства, по которым ты не можешь защититься, ты понимаешь, что ничего не сможешь сделать. У меня были случаи, после которых я себе задавал вопрос "Зачем?" и на всю жизнь запоминал зачем. И эту фразу из детства, сказанную мамой, — "не спрашивай у Бога за что, а спрашивай зачем" — я, к счастью, стал понимать, хотя и много позже, чем услышал ее в первый раз.
Но, в принципе, возвращаясь к вопросу про свободу. Наверное, все-таки я свободный человек. Да, так или иначе я выбираю форму, допустим, "как" сказать. Но "что" сказать — я могу любому. Абсолютно любому
— Не страшно?
— Бывает. Но когда ты решил что-то сказать, даже понимая, что последствия могут быть не очень хорошими, не нужно останавливаться. Остановишься — будешь потом жалеть больше.
О критике, неправоте и условиях, при которых удалится от дел
— А бывали в жизни случаи, когда понимали, что вы неправы? За которые вам стыдно.
— Да, бывали. Причем иногда это происходило довольно быстро. Иногда это приходило в процессе, но ты не мог остановиться. Или не хотел. Но, как правило, это носит какой-то ключевой характер в отношениях. "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца".
— Про вас много говорят, и взгляды на вас, на ваше творчество бывают диаметрально противоположные. Как считаете, вы хороший человек?
— Я бы не смог ответить на этот вопрос. Иногда кажется, что поступаешь правильно, оправдываешь то, что делаешь. И, наверно, есть люди, которые могли бы тебя оправдать. Но совсем где-то глубоко твоя неправота начинает проступать, в конце концов на это можно закрыть глаза, а можно попытаться исправить.
— Ну и вы как, закрываете глаза или исправляете?
— Бывало по-разному.
— То есть вы и хороший человек, но и плохой?
— Наверное, как и любой человек. Что такое "плохой"? Наверное, для людей, которым помогаю, даже не видя их в глаза никогда в жизни, я хороший человек. Есть люди, которым помогаю, и помогаю настолько, что люди имеют возможность подумать: "Ничего себе, сколько же он украл, чтобы столько незнакомому человеку отдать?" Это же тоже зависит от того, какой стакан — полупустой или полуполный. Но по большому счету меня не волнует, что про меня думают люди, которые меня не знают. Мне было бы больно, если бы плохим человеком меня посчитали люди, которых я люблю, которым я верю, которых я уважаю. Наверно, я искал бы тогда причину, почему они это делают. Люди, которые обо мне делают выводы по тому, что про меня пишут… 90% того, что про меня пишут и писали начиная с моих 27 лет, после захлебываний по поводу молодого таланта, — в принципе, неправда. Просто неправда.
— Никита Сергеевич, у вас есть какая-то планка, которую вы для себя наметили чисто умозрительно, после которой вы скажете: "Все, уеду в глушь, буду выращивать тюльпаны и гори все огнем, все эти "Бесогоны", эти "Револьверы"... Все хорошо, но хочется просто природы и тишины".
— Нет. Я все-таки общественное животное. Я и так это делаю, уезжаю на природу. Другое дело, что это не являет собою Рубикон: вот сейчас я уеду, и все.
— Как Пугачева. Она сказала: "Я больше не выступаю, до свидания".
— И продолжила петь. Причем еще как. Еще и кино про себя сняла.
— Но в другом ритме. У нее дети, вот это все. Немножко другая история.
— Понимаете, есть люди, которые строят дом, чтобы в нем жить, а есть люди, которые строят дом, чтобы его показывать. И, как сказал Грибоедов, есть жизнь внутренняя, которая намного интереснее, чем жизнь внешняя. Да, была эта жажда публичности… Помните, у Пушкина: "Желал ли славы я?" Да, да, конечно, желал. Но приходит какой-то момент, и ты понимаешь, что нет, не пресытился. Просто тебе было это нужно 30 лет назад. Как я мечтал в детстве о том, что стал Героем Советского Союза, приехал на коне со звездой, в папахе и в бурке в школу к учительнице математики. Чтобы показать: "Ты меня мучила своей математикой, вот, смотри на меня!" Вот такие детские желания, конечно, были. А сейчас как-то все иначе.
Просто приходит момент в жизни человека, когда действительно для него внутренняя жизнь становится важнее, чем внешняя. Нет, это не монашество, не отшельничество, не равнодушие к тому, что ешь, во что одет и вообще что вокруг происходит. Просто это некое отпадание того, чем ты интересовался раньше. Причем, с одной стороны, это как бы укрупненный взгляд на жизнь, а с другой стороны — совсем наоборот, интерес к тем деталям, которые бы ты раньше не заметил. Не уверен, что изъясняюсь понятно, но, по крайней мере, я так чувствую. Или, может быть, мне так кажется. Но в любом случае мне пока интересно жить, потому что счастье жизни в самой жизни
