Рецензию на третий выпуск ежегодного альманаха «Университетский Парнас» написала журналист и основатель «Uniвести» Марьям Ларина.

Марьям Нагимовна – опытный журналист, автор нескольких книг. Несколько лет она проработала редактором газеты института, тесно общаясь с коллективом преподавателей, сотрудников, студентов, а также ветеранами вуза. Находясь в Казани, она стала одним из первых читателей «Университетского Парнаса» и тут же написала подробный отклик о книге.

Стоит отметить, что инициатива по изданию творческого сборника стихов и прозы, вышедших из-под пера учившихся и работавших в альма-матер, была проявлена ветеранами. Директор института Елена Мерзон поддержала предложение, и презентация альманаха стала традиционным значимым событием в преддверии Дня Победы. В этом году вышел уже третий выпуск, вскоре его можно будет прочесть в электронном формате на нашем сайте.

«Во тьме и свете длится век земной» 

Прочитала очередной, третий, выпуск «Университетского Парнаса». Как всегда, насыщенный и интересный альманах решил несколько задач: 1) показал неугасающую творческую искру коллектива; 2) поддержал начинающих юных стихотворцев, для которых публикация в таком авторитетном издании – незабываемое событие на всю жизнь, а для иных и начало поэтической стези; 3) подчеркнул, сколь трепетно отношение к ветеранам, чьи имена навсегда остались в истории вуза.

Тут же, под впечатлением от всего вышесказанного, выложила у себя на странице ВКонтакте: «Из института Елабуги мне прислали очередной номер литературного альманаха ("только что сверстали"!). Начинается с подборки стихотворений поэта Рахима Гайсина. Скопировала несколько строф из посвящения Марине Цветаевой:
***
...В бездонную елабужскую высь 
Мы смотрим с высоты ее погоста. 
И тихо прозреваем нашу жизнь, 
Ища ответ на главный знак вопроса. 
Он, как петля, висит над всей страной: 
«Как дальше быть?» Опять черта дороги, 
Во тьме и свете длится век земной, 
В сомненьях, вере и в большой тревоге. 
Нам, может, легче: рядом есть она – 
Свободный дух, бесстрашие сознанья. 
Из всех, для всех, противу всех – одна! 
Наш крик души средь скорбного молчанья. 

Откликов-восхищений строчками Гайсина последовало немало. Друзья и даже незнакомцы из Елабуги, Москвы, Питера, Мурманска, Магнитогорска, Пскова, Америки, Германии и других концов «шарика» (ещё не было соцсетей, когда Окуджава обозначил этим словом нашу планету, словно предвидел…) ставили лайки или писали комментарии. Самым неожиданным был такой комментарий: «Живу в Кусково, когда вожу туда знакомых, рассказываю им о том посещении его Цветаевой в июне 1941», – писала некто Ирина Мохова.

Здесь же хочу рассказать своим дорогим читателям «Унивести» (возможно, ещё не забывшим меня) о своих впечатлениях подробнее.

Ах, как растрогала меня Дания Салимова воспоминаниями о земляках, участниках Великой Отечественной войны. Её строки о родственниках, прошедших через голод 1921-22 годов, вызвали ассоциации с той лавиной публикаций о страшных событиях в стране, которые перестали быть «секретными» лишь в перестроечное время.

Я тогда даже завела отдельный файл с наиболее ужаснувшими цитатами...

Почему мне вспомнилось всё это? Да потому что между строк Дании Салимовой мелькнули те ужасы, которые потом было запрещено даже вспоминать.

От голода люди искали под снегом что-то съедобное: гнилую картошку, колосья прошлого урожая. Приносили домой, отваривали и ели. «Через 2-3 дня, – пишет Салимова, – в деревне Ильбяково (родное село мамы, Азнакаевский район) стали умирать дети».

Здесь действительно многое между строк…

Зато её воспоминания о родном дяде полны гордости, хотя и в них муки и слезы матери: «Хосния эби потом мне рассказывала: я испекла ему большой каравай черного хлеба на дорогу, краюшку, как это было у нас принято, отрезала, попросила сына откусить, завернула хлебушек в газету и положила на печку. Сказала сыну: вот твой кусочек хлеба, он будет тебя дожидаться. Не доевший своего кусочка человек обязательно должен вернуться к своему хлебу!».

Эби так и не дождалась сына, через 30, на восьмом десятке умерла.

О своем втором дяде по имени Мирхатим (какое редкое и необычное имя!) Салимова пишет более оптимистично, потому что он вернулся живым, правда, поседевшим на четверть головы в свои 25 лет. Это произошло в течение одного полета над вражескими позициями.

Спасибо, дорогая Дания, за столь красноречивые воспоминания накануне Дня Победы!

Прозе Талгата Галиуллина и Светланы Пивкиной – мой глубокий реверанс. Педагог, искусно владеющий пером, – явление нередкое в отечественной литературе, но убедиться в этом ещё раз на примере наших собственных талантов весьма приятно.

Первое имя открылось впервые (лично мне, коллеги-то знают его давно), что неудивительно, ведь Галиуллин работает в Казани.

Его забавный рассказ о любви в юности, случившейся в Самаре, тоже вызвал у меня ассоциации о том, казавшемся когда-то вполне нормальном явлении, хотя оно таило в себе не вполне толерантное отношение к «нацменам» (так русские называли даже вслух татар, казахов и других много лет назад).

«…оказавшись в Самаре, он пытался сохранить татарский вариант своего имени. Все же была в нем какая-никакая национальная гордость. Но ничего из этой затеи не получилось», – пишет Талгат Галиуллин. О, да! Сколько раз для своих русских соседей я мгновенно превращалась в Машу, а мой старший брат Раис рассказывал, как в детстве, учась в Оренбургской школе, был «Борисом».

«Однажды ко мне в школу пришел отец. Была перемена, он увидел меня в конце коридора и закричал: «Раис! Раис!», я чуть со стыда не сгорел», – вспоминал брат.

Многие помнят о тех временах даже по нашему вузу. Аскадулла превращался в Андрея и так далее. Но в перестройку имена по паспорту «вернулись». Суверенитет и национальное самосознание сделали свое дело. Хотя… я до последнего оставалась Машей, чему, впрочем, никогда и не обижалась, ведь Марьям действительно трудно было запомнить моим уже пожилым соседушкам.

Второе имя – Светлана Пивкина. Оно мне очень знакомо, всегда не без интереса читала её публикации и в нашей многотиражке, и в «Парнасе». Но на сей раз Пивкина превзошла мои ожидания. Каким чудесным языком наделила она свою героиню! Чего стоит такой отрывок: «…Надо отдать ему должное – в силу своего нелегального положения в литературе, я абсолютно свободна от писательских вериг: болезненного самолюбия, тщеславия, ревнивого слежения за тем – кто, где и когда что-то сказал обо мне».

Мне кажется, этим рассказом С. Пивкиной (а вместе с ним и «Парнасом») русская литература может гордиться.

Следующий сюрприз альманаха (три эссе Эдуарда Брускова) подарил мне чувство глубокого удовлетворения, поскольку дождалась-таки я внимания к таланту своего друга. Имею в виду талант видеть через собственную призму «и жизнь, и слезы, и любовь», а уж тем более литературу мира с её великанами: Герман Гессе, Мигель Унамуно, Достоевский, Тарковский и другими.

Рильке и Цветаевой в советскую эпоху в его заветном списке не было, и это понятно. Книга «Небесная арка» с перепиской этих двух поэтов и комментариями к письмам просто ошеломила его. (Это у меня он брал её почитать и не успокоился, пока не раздобыл и себе).

Меня поразил вывод, сделанный Брусковым после прочтения этой книги:

«… не читайте чужих писем, не читайте стихов, если они чужие, – они вас погубят. Там муки и радости иного мира, вдруг они станут вашими, и тогда вы уже не найдёте себе места и тесно вам станет в общедоступных словах, которыми все пользуются, и холодно без любви, Той, заповеданной нам, - пусто и одиноко».

Это же ответ тем чистоплюям, которые в пылу своей якобы порядочности осуждают публикации личных писем. Брусков говорит: вот им и не надо читать. Надо – другим. Каким другим? – на этот вопрос и отвечает абзац выше.

Ещё два эссе Брускова – это художественная проза о жизни, как я уже сказала, через собственную призму его видения и снаружи, и изнутри.

Фарида Быкова, завершающая этот выпуск «Парнаса», к моему сожалению, подана в вёрстке, не дающей возможности копировать. Поэтому цитировать её я не могу, но прочитала с большим вниманием.

Упомянутый ею студент-активист, вузовский театрал, порой пропускавший её занятия, это и есть инициатор «Парнаса» профессор А. Разживин.

Хорошо знаю и её выпускницу Танзилю Агишину, которая много лет работает заместителем директора славного музея-заповедника Елабуги.

Из тех преподавателей, о которых рассказала Быкова, хочу назвать ещё одно имя: Нина Манакова. Когда я работала корреспондентом городской газеты, довелось послушать потрясающую лекцию Манаковой о Марине Цветаевой. Как давно это было, а я до сих пор помню впечатления. Мне тогда показалось, что имя Цветаевой – это лишь повод, лекция была полна аллюзий, задевающих самый нерв времени с его трагическим исходом для поэта.

Да, немало имен удивительных учеников и коллег перечисляет Фарида Быкова. Уже не первый текст её читаю. У неё получается – писать мемуарные произведения. Но главное её произведение – это сын Антон Быков, тоже преподаватель в нашем вузе.

С кем, с чем сравнить его манеру излагать свои мысли? Немного похоже на Мамардашвили, но не столь витиевато. Я как редактор бывала в восторге от эссе Антона, когда он писал в многотиражную газету «Унивести». Ни буквочки не надо было править, а только радоваться мастерству автора. Возможно, это не случайно, ведь в генах Антона течет кровь крымско-татарского писателя Керима Решидова.

…Вот и закрыла я последнюю страницу очередного выпуска «Парнаса». Буду ждать следующих…

С пожеланиями превозмочь тяжкое испытание для всего человечества – опасный вирус – и, обретя потерянный покой, насыщать дальше страницы альманаха новыми творениями,

остаюсь ваша

Марьям Ларина.