Президент Государственного музея изобразительных искусств им. Пушкина Ирина Антонова отмечает в пятницу 98-й день рождения. Она пришла в музей в апреле 1945 года и продолжает работать в нем по сей день, хотя, по ее признанию, сначала ей там не понравилось. Невероятно энергичная и неутомимая, даже в эти дни, когда Пушкинский музей и остальные культурные учреждения закрыты из-за коронавируса, Ирина Александровна не прекращает работу. Она рассказала в интервью ТАСС, чем будет заниматься в свой день рождения, есть ли у нее секретная "формула энергичности" и что она думает о переходе искусства в режим онлайн.
— Ирина Александровна, как вы проведете свой день рождения?
— Мы же закрыты, обязаны все находиться вне музея. Каждый на месте делает свою работу. Я работаю дома, готовлю свои лекции. Это мой цикл "Пятое измерение" для телевидения, в понедельник буду записывать. Я их читаю осенью и весной, по два раза в месяц.
— Сейчас все учреждения культуры закрыты из-за распространения коронавируса. Как вы думаете, насколько губительна эта ситуация для музеев?
— Говорить о том, что ситуация губительная для музеев, — преждевременно. Этот период закончится рано или поздно. Думаю, примерно месяц мы будем жить в таком режиме. Каждая эпидемия, даже самая страшная, рано или поздно кончается. И мы вернемся к обычному режиму работы. Я надеюсь на это, во всяком случае.
Это очень все неприятно, вообще всегда очень неприятно, когда музеи закрываются, но не думаю, что это надолго. Пока мы закрыты до середины апреля
— Но многие уже сейчас говорят о возможных убытках, и немалых.
— Об этом тоже пока рано говорить. Надо смотреть по реальной ситуации в каждом музее. Если говорить о нашем музее, период до закрытия был весьма успешным, он превышал наши обычные показатели, поэтому какой-то задел у нас все-таки есть. Ситуация будет ясна в определенный момент, когда народ снова пойдет в музеи. Может быть, еще больше пойдет — соскучатся, захотят посмотреть выставки.
Поэтому, я думаю, надо смотреть — без глупого оптимизма такого, но все-таки. Не может же это, как показывает история, длиться бесконечно, такой период. Но для музеев, которые еле натягивали свои показатели, конечно, им будет довольно тяжело, но, наверное, Министерство культуры им поможет, я надеюсь на это.
— В этот "период тишины" музеи усиливают свои программы в интернете. А что вы думаете о переходе искусства в онлайн?
— Вы знаете, это неизбежно. Но есть очень важная вещь — необходимо, чтобы это делалось на уровне высокой грамотности. Вот не так: "Я это посмотрел в интернете, можно больше не смотреть". Нужно понимание подлинности — никакая репродукция, никакие повторения не заменят подлинника.
Разве что кроме слепков со скульптурных произведений. Они сделаны один к одному, в них все правильно, все соответствует подлиннику. Это не живописная копия, которая никогда не может соответствовать подлиннику — как бы ни старался копиист, все равно это не то.
— В последние годы многие отмечают музейный бум. Вы согласны с этим?
— Да, это правда. Вы знаете, этот интерес закономерен, причем не только у нас, в Москве, это и в Петербурге, и за рубежом.
Видимо, какой-то этап в жизни человечества, желание видеть именно этот тип искусства. Правда, театр тоже испытывает сейчас повышенный интерес со стороны зрителей — и драматический, и музыкальный
Было бы интересно проанализировать хорошо — чем это вызвано, какими порывами, желаниями. Это очень любопытно. Я не знаю, как обстоит дело с литературой — возросло ли количество людей, которые прильнули к книгам заново.
— Мне кажется, сейчас в целом стремление человека к самопознанию очень велико. Это заметно и в образовательной сфере, в каком-то невероятном количестве лекций, в том числе по искусству.
— Да. Люди тянутся. Но вместе с тем появился слой какой-то, я бы сказала, противостоящий вот этому желанию, справедливо вами отмеченному, как-то немножко даже агрессивно откидывается эта сторона. Спорт — да, он продолжает развивать число своих поклонников. Но что касается книги, какой-то интеллектуальной части культуры, где-то, к сожалению, среди молодежи я вижу некоторое отрицание. Конечно, они составляют тоже нашу аудиторию, но есть довольно большая прослойка людей, агрессивно и отрицательно относящаяся к этому желанию.
— О книгах. Вы говорили в интервью, что чаще перечитываете, чем читаете что-то новое.
— Я вам скажу откровенно. У меня пять больших книжных шкафов, и я действительно очень люблю перечитывать книги, очень. Пушкина, Шекспира, Достоевского, Горького очень люблю читать. Не только тех, кто сопутствовал мне на протяжении всей жизни, но и каких-то новых, новые имена.
Но, скажу откровенно, иногда даже увлекаюсь первое время кем-то, каким-то новым писателем, а потом уже смотрю, что больше не стремлюсь к нему еще приблизиться, это немножко печально
Это касается и классических искусств — увлечение современным художником или скульптором, а потом вдруг на каком-то этапе ощущение какой-то простоты, неинтересности. Да, к сожалению, этот процесс по отношению к современности случается и со мной. Я знаю, он бывает с другими людьми, которые привыкли к такой интеллектуальной и художественной пище.
— Вы читаете лекции, занимаетесь разнообразными проектами, посещаете различные мероприятия, дискуссии. В чем ваш секрет, такая "формула энергичности"?
— Скажу откровенно, нет никаких заранее сформулированных позиций в жизни.
Но я знаю на опыте собственном и моих друзей, людей, окружающих меня, что самое главное — стараться ни в коем случае не потерять те ценности, в которые вы верили, которые оправдали себя на протяжении вашей жизни. Вот вы любили театр, вы любили, не знаю, прогулки — все в жизни, что вам дорого, старайтесь сохранить как можно дольше, это очень важно
Я наблюдаю на моих друзьях, к сожалению, их моего возраста осталось очень мало, как они постепенно отодвигают от себя те вещи, которые любили. Вот любили театры, ходили, но постепенно ходят все реже, реже открывают эти книги, любимых авторов. Постепенно какие-то объемы, темпы этой жизненной активности снижаются.
Понимаю, что это очень трудно сделать искусственно как-то. И все-таки, когда вы в себе ощущаете эту потерю — потерю того, чем вы всегда жили, — надо стараться эти ценности как можно дольше сохранять.
Конечно, нельзя себе сказать: "Я буду продолжать любить то-то и то-то". Так не получится. Но, наверное, можно делать это, поддерживая себя и не давая себе расслабиться, если так можно сказать. Если вы замечаете в себе это ослабление, это и есть уже старение настоящее, понимаете?
И, как ни странно, за этим просто как будто физическим отказом от посещения театра или выставки и так далее — за ним и лежит ослабление самой жизни. Может быть, иногда надо сделать что-то через силу. Вот вам предложили что-то — согласитесь, даже если вам не очень хочется.
— Еще вы всегда очень стильно одеты. Поэтому не могу не задать вопрос по просьбе моих подруг — вам интересна мода? Вы относитесь к одежде как к чему-то особенному?
— Вы знаете, я уже очень давно не обновляю гардероб, а если обновляю, то очень скромно. Нам надо одеваться, надевать что-то. Не знаю, не знаю… Если кому-то нравится — мне очень приятно. Я знаю таких женщин и их уважаю, для которых это очень важно — существование в мире через образ одежды и так далее. Но это не моя дорога. Конечно, я стараюсь приличествовать, но не более того. А что уж получается снаружи — не мне судить.
— Вы говорили, что, когда пришли в Пушкинский музей, не думали, что задержитесь в нем надолго. Почему?
— Я пришла в музей за месяц до окончания войны, в середине апреля 1945 года. Мне музей не понравился поначалу, и вот почему. Конечно, мы все очень соскучились по искусству — мы же не видели во время войны искусства, но мне не понравилось несколько вещей. В Итальянском дворе стояла вода, музей был в ужасном состоянии, была разбита крыша… Это мне не давало какого-то энтузиазма на восстановление всего, я вдруг почувствовала себя немножко в безвоздушном пространстве.
Смешно говорить сейчас, но люди, с которыми я тогда начала работать, они мне показались возрастными. Хотя у нас разница была, наверное, лет 20. Но они мне показались из другого мира — ну они и были немножко из другого мира, они всю войну провели в музее, это старый музейный персонал, очень любопытные люди. Женщины в основном, конечно. Которые не мыслили себя без музея и сделали все, что можно было, чтобы как-то сохранить все, и они все это сохранили. Но в плане каких-то интересов, прочего…
Мне показалось, что в этой такой немножечко замороженной атмосфере мне очень трудно будет жить и едва ли я здесь останусь надолго, потому что никого нет, не с кем говорить. Не потому, что у меня было какое-то высокомерие, а просто разные полюса жизни оказались. Но потом изменилась обстановка.
— Что произошло?
— Уже в мае я узнала, что нашли Дрезденскую галерею. Я хорошо знала немецкий, и мне предложили поехать вместе с реставраторами в Германию. Но потом так случилось, что я не поехала, я ужасно огорчалась. Но затем галерея "пришла" к нам, уже в конце июля — начале августа.
Я была при распаковке "Сикстинской Мадонны", понимаете? И множестве других легендарных вещей, о которых я даже мыслить не могла в свое время, что их когда-нибудь увижу
А потом вдруг я в какой-то момент поняла, что отсюда никогда не уйду сама, добровольно. Хотя мне поступали предложения, я все-таки 75 лет в музее, и не всегда была директором, директором я стала в 61-м году и была 50 лет по крайней мере. Так что я действительно всю жизнь прожила в музее.
— Какие выставки вы считаете самыми значительными за эти 75 лет?
— Пушкинский музей, вне зависимости от того, я была директором или нет, проделал удивительную работу, конечно, по открытию великого искусства вообще всем, всему миру. Так получилось. Не потому, что работали какие-то особенные люди, а так сложились обстоятельства. Во-первых, интерес к музею очень привлекла выставка, которая не была, скажем откровенно, желанной и любимой в музее, это "Выставка подарков Сталину". Она открылась в самом начале 50-х годов и просуществовала до кончины Сталина, три года примерно.
Затем было принято решение Дрезденскую галерею, которую мы хранили уже около десяти лет, не только открыть для обзора, но и отдать в Германию. Это было огромное событие для мировой художественной жизни. Целая галерея — 700 вещей, среди них и Рембрандт, и Рафаэль, и вообще великие из великих.
А вот затем начались невероятные вещи. Мы стали показывать то, что не просто никто никогда не видел, но и то, что не подлежало осмотру. Целый ряд художников, которые считались формалистическими, такими-сякими.
— Например, выставка Александра Тышлера, да?
— Я за эту выставку получила по голове от Екатерины Алексеевны (Фурцевой, министра культуры СССР — прим. ТАСС). Потом, когда ей объяснили, что это неплохой художник, она сменила гнев на милость. Вообще, скажу откровенно, Екатерина Алексеевна ко мне очень хорошо относилась, она была человек такой работающий, любящий работать. Она очень во многом помогла музею, помогла открыть много хороших выставок, которые, может быть, кому-то и не нравились. Например, выставка Леже. Представляете, тогда — показать Леже!
В 1981 году у нас открылась выставка "Москва — Париж". Вы знаете, это выставка особого рода. Она необыкновенно посещалась — люди приходили по 10–20 раз, выстаивали большие очереди. И когда мы их спрашивали, почему они приходят в десятый раз, они говорили: "Мы приходим смотреть не французов, мы своих приходим смотреть". Выставка была посвящена первому 30-летию XX века — то есть показываются Малевич, Кандинский, Гончарова, Ларионов. Одним словом, художники, которых называли формалистами. Очень хорошие художники. Показывался Матисс, Пикассо. Они были и у нас, но мы не имели права их показывать.
И, когда заканчивалась эта выставка, я спросила у министра культуры Демичева — можем ли мы, когда закроем эту выставку, показать картины Пикассо и другие, которые у нас есть. Он так на меня внимательно посмотрел, помолчал и сказал: "Ну подумайте. На ваше усмотрение". И мы их показали. Впервые за многие годы, десятилетия выставили Пикассо и других мастеров.
За этим последовал ряд других очень крупных и уникальных выставок, многие из которых целиком были инициированы самим музеем. Так что я очень, так сказать, удовлетворена этим процессом. Жизнь в музее оказалась очень интересной.