Завтра Фаине Михайловой, ветерану Великой Отечественной войны, исполнится 86 лет. В 1941-м ей было 9-10 лет. В 1964-1998 годах она работала старшим преподавателем кафедры английской филологии нашего института. Прошло 76 лет после начала войны, но до сих пор Фаина Георгиевна не может без слез смотреть военные фильмы и передачи.

Мы жили в часе езды от Сталинграда, в станице Иловленская. Мне едва исполнилось 10 лет, когда утром по радио объявили о начале войны и бомбежке Киева. Фронт очень быстро стал приближаться к Сталинграду. Папу, он был судьей, в августе забрали на фронт. Мама лежала в больнице и не смогла проститься с ним, дома остались только я и мой пятилетний брат. Сидим мы вдвоем у ворот, боимся зайти в дом, темно, страшно и вдруг, какое счастье, приехала бабушка. Потом и маму выписали из больницы.

Вся станица рыла противотанковые окопы. У мамы (она была учительницей) руки стерлись до крови, она рвала простыни, заматывала руки и снова шла на работу. Очень часто объявляли воздушную тревогу. Пришел инспектор из военкомата и сказал, что нужно вырыть окопчик около дома. И мама израненными руками выкопала небольшое укрытие. Начался налет, рвались бомбы. Сильно согнувшись, мы спрятались в окопе. С нами был еще сосед, адвокат дядя Володя. После первого залета, когда самолеты возвращались на второй круг, во двор вбежала женщина, но места в яме не было. Она легла между насыпью и забором, но это не спасло её. Потом был третий залет. Выбрались мы из ямы, а двор наш весь будто вскопан. Соседний дом из бревен взрывной волной разнесло полностью, а там жила семья с двумя детьми.

Я увидела все это и стала кричать. Не могла остановиться, наверное, это была истерика. Подошел дядя Володя и ударил меня по щекам. Собрались люди, успокаивают: «Все, кончилось, это летят наши самолеты со звездочками». После всего этого не могла есть и пить с неделю. Подошли войска, было много солдат, они пытались меня покормить. Приехала врач из госпиталя и говорит, что у меня черные круги, что я умру, что можно не есть какое-то время, но не пить нельзя. Подходит солдат с усами (ему 42 года, а для меня он был как старик), достает нож и наклоняется надо мной. Я дико заорала. И мама тоже. Говорят, страх страхом надо лечить. Оказывается, он хотел ножом расцепить крепко сжатые зубы, взял стакан воды у врача и стал лить мне в рот. Я до такой степени перепугалась, что стала глотать воду. Солдаты радуются, кричат: «Глотает, глотает!». Потом мне можно было только воду пить и бульон.

Хозяйка (мы выбрали более безопасное место, подальше от нашего дома) обменяла курицу на красивую маркизетовую мамину кофту, которая была на ней, и дала взамен старую. Потом мы узнали, что Фролово, куда бабушка увезла братика, тоже бомбили, и они перебрались на дальний хутор.

Маме предложили эвакуироваться за Волгу, но она сказала, что пока не найдет сына, никуда не уедет. Мы с ней прошли пешком около 100 километров и нашли их на хуторе Амелино. Дошли до сараев в начале хутора, а наша бабушка с братом находились в дальнем его конце. У мамы вспухли подошвы (шла босиком, сняв туфли на каблучках), она уже не могла идти и послала меня дальше одну. Я пошла, и первый, кого встретила, был брат. Бабушка и тетя взяли ручную тележку и привезли маму. Она две недели не могла ходить.

Потом и там началась бомбежка. Вечером детей посылали проверить, не видно ли где огоньков в деревне. Немцы, как только видели огонь, начинали обстреливать это место.

Жили мы и на других хуторах: искали места, где не было бомбежек. Был, например, труднодоступный хутор, который весной заливался водой со всех сторон. Перед приходом воды мама взяла санки и пошла к родственнику в другую местность. Он обещал дать немного муки и сухарей. Мама закрепила все на санках, взяла учебники для школы и двинулась обратно. После основной дороги пошла вода, санки было уже невозможно волочь. Мама присела на санки и заплакала.

Мы бы не выжили без этих продуктов. Было очень голодно, все время невыносимо хотелось хлеба. За целый день, пока не было мамы, мы с братом попили только немного молока. И случилось чудо. Трое ребят, идущих по этой же дороге, взяли санки на плечи и донесли поклажу. Мама хотела дать ребятам одну из двух буханок хлеба, положенных родственником, но они отказались и сказали, показывая на нас: «Им нужнее». Взаимопомощь была тогда сильная.

…Папа провалился под лед с машиной, но его вытащили, он восемь месяцев лежал в госпитале, потом был направлен в Забайкалье. В конце войны мы смогли поехать к нему в Читу. Но через три месяца и там началась война. Снова детей опять посылали проверить, не светятся ли окна. Читинские дети воспринимали это как игру, одна я ходила вся застывшая, думала, господи, ведь кончилась война, приехала сюда, а здесь снова объявляются тревоги. Правда, стрельбы, бомбежки не было.

Еще много лет я просыпалась со страхом: начинается бомбежка, я кричу: «А где, куда спрятаться?!» 8-9 мая выключаю телевизор, не могу слышать о войне, начинаю плакать. И на демонстрации трудно ходить – становится плохо с сердцем. Ходит дочь Лена (она с Антоном, моим внуком, живет в Крыму) и несет портреты отца и деда с «Бессмертным полком».

Дети иногда играют в «войнушку». Это неправильно, нельзя придавать этому слову ласковый, шутливый оттенок. Война – это боль, кровь, голод, грязь…

Фаина Михайлова, ветеран Великой отечественной войны